Поехал к правнучке в гости, по хозяйству помочь. Крылечко развалилось, а её хозяин на север умотал, чтобы поработать, потому что в деревне работа стала дорогим удовольствием, которое днём с огнём ищут. В сельпо пошёл гвозди брать, а у магазина очередь на всю улицу. Думал, что демонстрация, но глаза обул в очки, вижу, что народ с банками и канистрами разными — пива выжидает выпить. Встал в очередь, а народ ближний на меня недружелюбно глазами смотрит. Так раньше народ не умел злостно в лицо глядеть. Один мужчина в рабочем сказал, чтобы я не давил землю даром, а убирался, откуда прибыл. Раньше такого, дорогие мои, не бывало, хватало пива, хотя и сильно разбавляли, но во все банки доставалось. Вынул я свой паспорт и показал человеку из мастерской. «Смотрите, какая фамилия. На плитах, что у школы лежат в сквере, таких фамилий двенадцать выбиты. Это мои в боях за мир по Европе лежат». …Посмотрели паспорт в очереди мой, пожали плечами и говорят, что у меня сегодня прописка городская, а не деревенская в паспорте отпечатана печатью. Мы, говорят, отсоединились от всех наша деревня самостоятельно идёт к коммунизму. Как шли, так и будем идти. А чужим пива не даём.
Подумал, подумал, а может быть, они и правы, если республикам тесно в единой упряжке, то и деревня моя вполне может самостоятельно идти своим прежним путём. …Внучок рассказывал, что Русь когда-то тоже была раздроблена вся на кусочки. Вот теперь и делимся, чтобы, когда петух жареный клюнул, вновь бежать к русскому царю и просить защиты и помощи. Научили читать и писать, а теперь и отделяются, не спросясь у тяти. Может быть, и правда, что научились пахать и сеять. Ушло время вожжами учить.
…Незнаю, дорогие мои, как торговали пивом при Грозном, не стану врать. Чего не знаю, того незнаю. Не стал никого просить, чтобы купили, чтобы продали. Пошёл крыльцо новое в старый дом делать.
Гласность — штука хорошая. Но даже её, как и любое лекарство, надо подавать в разумных пределах, а не обрушивать на человека лавиной, под которой очень даже просто свихнуться. С ней, с гласность, как и со спичками, нужно обращаться осторожно, чего у нас делать, пока не научились. Кто далеко от мест, где происходят события, тот телевизор смотрит, а у кого он неважно показывает, слышимость оставляет желать лучшего, тот, сами понимаете, газеты читает. Стёпа Банкин ещё недавно газеты в руки редко брал. Брал, но без особого интереса. На содержание статей не обращал, ровным счётом, никакого внимания. Привычки у Степана не было мелкие буквы читать, хотя газеты выписывал. На заводе предлагали выписать любое издание, но не одно. Жене выписывал «Работницу», а дочери — «Весёлые картинки», хотя девушка училась в техникуме. На своей работе в швейной мастерской Татьяна Тарасовна выписывала местную городскую газету «Вахта», в которой всегда публиковали телевизионную показательную программу.
С некоторых пор Степан Савич даже письмоноску мог узнать без сумки и поздороваться. Несколько раз, укараулив её у почтовых ящиков, делал ласковое внушение за недоставку отдельных газетных номеров, чем вызвал к себе уважение соседок, карауливших на скамье, подъездные двери. Большинство жителей дома по улице Пионерской за газетами ходили в киоск, когда в основном выходил «Телевестник». Были и те, кто ходили в библиотечный читальный зал, чтобы узнать, что в мире нового случилось, как разрешаются конфликты и почему соседние дорогие республики вдруг захотели иметь самостоятельность, не взирая на определённые проблемы с одеждой и глубокими тарелками.
Пристрастился Степан к чтению прессы. За стол не садился кушать затируху без газеты. Даже, извините сказать, в туалет со СМИ ходил, чем вызвал справедливое замечание соседей по коммунальной квартире, твердивших, что это место не для повышения культурного уровня, а для общественного пользования.
— Стыдно и неприлично, товарищ сосед создавать толкучки, — выговаривала старушка с кофейником.
— Вы создаёте нетерпеливые очереди каждое утро, в которых мы достаточно много часов жизни проводим, — говорила соседка из театра.
— Вы заставляете нас у двери переминаться, когда сами познаёте всякие события и даже катастрофы. А эти аварии могут случиться по вашей вине с моим ребёнком, которому нужно в школу приехать без опоздания, — сетовала пожилая преподавательница училища. Ещё много разных сведений говорили соседи по квартире Банкину. И жена ему говорила, чтобы он соблюдал график и режим в утреннее время, но он забывал. Он не ради удовольствия изучал газетные материалы, он хотел всё знать, что делает мир, какие события разрывают другие страны.
Степан Савич хотел иметь собственное мнение на разные события. Это не просто. Собственное мнение не всегда нужно иметь. Бывает это не только опасно, но и вредно. Все голосуют «за», а у тебя, скажем, собственное мнение и ты честно и прямо говоришь и голосуешь — «против». За это твой отпуск передвигает на зиму, твоя премия уменьшается до одной копейки. От тебя отворачивается лучшая подруга и два друга.
Степан выработал за последние месяцы в себе собственное мнение на разные события в мире. У него появилось желание делиться им с товарищами по цеху штамповки и упаковки деталей. Это желание переросло в привычку. Как войдёт в курилку, так и делится со всеми, как лектор из общества «Знание». Коллеги тоже стали любить свои мнения высказывать в курилке. На собраниях тоже высказывали, но не все, а в курилке все стали иметь собственное мнение.
Говорить — это не работать. Ещё перед началом перестройки об этом узнали, а может быть, и раньше, когда князья бегали по собраниям и вопили, что пришло время объединяться против иноземных парней с луками и стрелами, которые топчут посевы посредством конного транспорта. Примеры происходили неприятные и даже смертельные, которые наглядно показали, что нужно жить объединено, в одной большой «малосемейке». И вдруг опять шум, гам, кричат, что нужно разъединяться, что в одной «малосемейке» всем тесновато. Это не только Степана удивило, но и других «курильчан» просто ввергло в некоторое уныние и тоску. Процесс длился не более месяца. Друзья тоже стали газеты читать до самого «тиража». Телевизоры смотрят до самой последней заставки, но отсоединяться от литейного цеха не стали. Бастовать пробовали, а вот отделиться от токарного цеха — никто не хочет. В голове никто не держал такой глупости. Взялись голосовать. Посчитали на бумажке голоса и, недоумевая, почесали кепки. Один — «за», двое — «против», а остальные просто курили. Что тут сказать.
— У нас ещё сохранился в сердцах вирус равнодушия, хотя собственное мнение есть, выработалось с началом перестройки, — сказал Банкин.
— Непривычно. И стесняемся, — сказал Балалайкин.
— Пусть живут, как хотят! — кричит дядя Коля.
— Пусть заплатят за то, что им построено и возведено. Их учили, им полбелоруссии отдали. Город Вильно сделали своей столицей, назвав Вильнюс. — Встал мастер Решетович. Шум постоянно в курилке. Собственных мнений много, а большинство не совпадают. Никак не решить проблему. Степан не может понять себя, чего хочет — чтобы не отделялись, или, чтобы катились куда им нравится, хоть кобыле под хвост. С одной стороны и согласен, а с другой стороны — нет. Какое же это мнение, если оно непонятное.
Ест Банкин плохо, спит через пень в колоду, а работать вообще перестало хотеться. Другим товарищам тоже работа на ум не приходит. Спать все ложатся поздно — съезда первый по телеку транслируют, другие с жёнами в очередях за мылом стоят. Им грустно работу работать, так как они в мыле. Банкину грустно, когда кругом разъединение и мылом пахнет в курилке — дышать невозможно. Горько Степану за тех, на кого оказывают сильное давление, а кого-то из эстонского автобуса выдавливают культурно, за то, что он спросил не на автобусном языке, а на том, на котором ещё вчера говорили все в автобусе, а сегодня другой язык слышится отовсюду и даже из туалета.
Вот тебе и Союз нерушимый, — горюет Стёпа. — Рушится, как айсберг в океане, попав в тёплое течение. Когда происходит подобное разочарование, какая работа на ум пойдёт? Поэтому в курилке сидят рабочие и разговоры говорят. Никто не выражает сочувствия глубокого, а наоборот — галдят с утра до конца смены, а кто и задержится на час другой, если мнений много и спор затягивает, как омут.
— Пусть за нефть платят валютой, — предлагает дядя Коля.
— За все заводы, что в экологию дым пускают, за электро — золотом, — поддерживает Балалайкин, бывший термист.
— Но дело не в этом, — встаёт Банкин. — Так все сёстры скоро чужими станут, а кто на городском базаре станет апельсинами торговать? Кто ранней весной десятидолларовую черешню нам привезёт? Что кооперативы? Наши кооперативы танками стараются торговать. Зачем им какие-то персики и бананы?
