Все дни отпуска – имена собственные, и имя им – суббота.
Люблю под конец октября на огороды заглядываться. Всё там убрано, опрятно. Библиотеки побоку. Строки качанов вкуснее любого текста.
И белые зайцы, и блондинки, и белые вороны – строки одной биографии.
В той революции мыслями был и на красной стороне, и на белой. В этой, если случится, останусь собой.
Те, кого обидел я, те, кто меня обидели… Знаку суммы каков?
На закате закатываю рукава и иду к ней. У нас есть завтра.
– А можно хоть о чем, но не о человеке?
– А о чем?
– А что, разве вся земля очеловечилась?
– Нет, пока еще самое красивое на ней – не человеческих рук дело.
Я – зрачок на балконе.
– Материалисты – это кто?
– Те, кто захватил наши недра.
– А идеалисты?
– Эти веру приватизировали.
– А остальные тогда кто?
– Остальные – люди.
– А у людей хоть что-то есть?
– Возможность.
– Какая?
– Стать человеком.
– А зачем?
– Затем, что выбора нет.
Говорят, где-то там, в Непале, ведется учет: и зверств, и человечности. Оказывается, их сумма – величина постоянная. Одному европейскому журналисту позволили задать вопрос – и то только один.
– Скажите, человечность со временем растет?
– Посчитай птиц всех, животных, что вы, приручив, одомашнили, и ответь на свой вопрос.
– А каково ваше мнение?
– Спрашивать можно – отвечать человек обязан сам.
В моем сне были Он и Она. Мне хотелось быть им, но я им не был.
– Отчего мы так разнимся с тобой?
– Пространство породило мужчину, женщина – дитя времени.
– А чего больше: времени или пространства?
– Всё как обычно: времени чуть больше, пространство чуть позже.
– А ты откуда знаешь?
– От тебя.
– Я ничего не говорил.
– А такое и не говорят.
– Ты птиц любишь?
– Люблю.
– Тебе какая больше нравится?
– Не скажу.
– Скажи.
– Она – голос твой.
Вода сегодня – царевна, льдом коронуется.
Человек высказал в сердцах Паскалю:
– Ты слишком гордый, а ноги твои корявые, в волосах и мозолях.
– Голову приходится держать высоко, чтобы не замечать уродства ног, а ты смотри, другого не будет.
Она замерзла у дверей. Двери не знали, что он жил этажом выше.
– Ты на Земле живешь?
– Нет, они живут на Земле, а я в них и ими.
– Они – книги?
– Бери выше.
– Дома?
– Еще выше.
– Облака разве на Земле?
– Земля в облаках, когда они идут по ней.
В печати Царя Давида тридцать один правильный треугольник. Почему тридцать один? 30-ламед, 1 – алеф. Ламед – «учиться». Вот в чем секрет печати: «алеф ламед» – я учусь!
– Скажи, Соломон, как обучить народ?
– Нужно, чтобы он слышал.
– Как?
– Петь песни. Если ты не знаешь песен народа, он тебя никогда не услышит.
– Скажи, Соломон, сколько шагов до совершенства?
– Мало. Два.
– Каков первый шаг?
– Не делить на два.
– А второй?
– Не делить натри.
– Спасибо, Соломон, я пошел.
– Куда ты собрался?
– Как куда? К совершенству.
– А как дойдешь, не зная главного?
– А что, есть главное?
– Главное знать, что не следует делить.
– Извини, Соломон, за нетерпение мое, подскажи, что делить нельзя?
– Число и Слово неделимы, помни об этом.
– И всё?
– И еще время. Неделимо оно, пусть неделимо и будет.
– Спасибо за науку, торопиться пора, я пошел.
– Куда ты опять?
– К совершенству, Соломон.
– Не ходи.
– Почему?
– Оно само придет к тебе, главное – недели.
Церковь опоздала. На век припозднилась. Оттолкнула от себя гениев. С большевиками общий язык не нашла, а там были люди, способные понять, что христианство России как воздух необходимо.
Неверие в вечность свою – вот беда моей Родины.
Если бы нынешняя Церковь была гонима властью, шанс, может быть, и был бы… Но…
– Иногороден?
– Да.
– Иноземен?
– Не знаю.
Впервые не книгу читаю – электронный заменитель. Как-то не по себе, всё не так. Изменяю… Книге изменяю!.. Начинал с самиздата, смакуя с мятой бумаги каждую буковку.
Мою Россию в мире за ледокол держат. Милая, глупая моя Родина, кораблем пора становиться.
Предлагают остаться, горы золотые сулят. Не могу-у-у!
И всё из-за баб. У нас баба в любых условиях бабой остается. Ау них помани, и забудет о бабьем предназначении. Я им так и сказал. Не поверили, доказательств попросили. Ладно, говорю, будут доказательства. Допустим, у вашей бабы отец – гений, муж-гений и любовник-гений. Нет, не бывает столько гениев, да еще в одном месте. Ну, а если как следует по всей Америке поскрести? Уговорил. Служить она будет им, не покладая рук, с утра до ночи.
А наша не такая, сидит себе беременная перед зеркалом и слезами горькими обливается, и заметьте себе, не по мужикам плачет, а по красоте своей уходящей, вот так! Заорали свое «импосибл», нет, мол, такой бабы, и точка. А я им имя ее на стол, бац! Люба ее зовут, вы поняли, Люба-а!… А они давай о фамилии пытать. Стыдно, говорю, господа хорошие, фамилия эта у всего мира на слуху.
В давние времена на шее маятники времени носили. Нынешние маятники от глупости в галстуки перешили.
Правда по проводам.
Золотари от запаха роз в обморок падают. Мы от редких секунд справедливости в ступор входим.
Во власть не поднимаются. Место власти – бункер. Там слух теряют, правда, речь четче становится.
А царствуют надо всем страх и рык…
Равнодушие центра привычно. Но страна у нас не круглая, она к эллипсу ближе. Вот такие фокусы.
Есть у меня знакомый, зовут – Принц. Он добрый, люди ходят к нему за словами. Выслушивает, вздыхает так, что бегемот позавидует.
– Почему всё несправедливо устроено, Принц?
– Принцип такой.
– А делать-то что?
– Как что? Спрыснуть.
Когда совсем невмочь, в ванную иду, душ горячий включаю до упора, шпарю кипятком грудь и ору «Дубинушку», и думаю, как «ухнуть», думаю…
У женщин глаз в два раза больше, чем у мужчин. У них еще колени. Древние доктора об этом знали, нынешние опасаются, что офтальмологам работы прибавится.
Аппендикс у людей в головах, а они в кишках совесть ищут.
Когда приспичило, обратился к отцу:
– Отец, помоги невесту сыскать.
– А чего искать, они за порогом. Одну Истиной зовут, другую Правдой.
– Отец, какую взять посоветуешь?
– Пойдешь с Истиной под венец, смысла жить не будет. Возьмешь Правду, сума сдвинешься. Выбирай, сынок, сам.
– Знаешь, отец, погожу.
– Ну, смотри, тебе виднее.
– И закончится всё чем?
– Лесом.
– Как это?
– А как уже было не раз. Будет последний вор сидеть на куче денег. Жрать захочется, выть начнет. Повоет, повоет, да и сдохнет.
– Значит, пропадут денежки зазря?
– Не пропадут. Осени разноцвет к лицу.
– Русские на какой овощ похожи?
– На огурцы соленые.
– А чем они на них смахивают?
– Гнётом. Стыд на нас двойной. За себя и за руководство наше.
Ближе голого – кожа.
Говорят, тридцать пятый второе дыхание дает…
У всего шанс:
У стола-локти.
У плеча-лампа.
У меня?
При коммунистах слыл второсортным, у этих не выше котируюсь. А на морду вроде как все.
А есть ли такая власть на свете, при которой будут за своего принимать?
Холодно что-то. Не думать теплее.
Ноябрь. Дома боками жмутся. Очеловечиваются, черти.
Властям людей не хватает, начали деревья валить. Сдались двуногие. Одноногие в бой идут.
А листья от слов вянут.
А сам я кто? Сон о себе? Неужели всё мое – у них?
Люди пообвыклись. Спрятаться бы им. Может, тогда что-то изменится?
– А шаги им зачем?
– Для шума.
Если женщину любишь и орешь об этом на каждом углу, пытаешь других, как смеют они не любить ее, – кто ты после этого?
Почему, почему они унижают и себя, и нас, и Бога? В любви посредников нет.
Давным-давно, так давно, что уже и слов об этом не сохранилось, обиделся Господь на людей за лень ума, за глупость. И наказал одноногостью со многими руками по бокам, без ярко выраженного места для голов. Часть от наказания увильнула: кто попрятался, кто прикинулся. Нынче двуногие одноногих деревьями зовут. А они нас за людей считают?
