— Садите себе спокойно и ждите развития дальнейших событий, — сказал Швейк. — Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то дело обстоит, признаться, чрезвычайно скверно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что со службы вас выгонят?
— Трудно сказать! — вздохнул тот. — Дело в том, что я сам не помню, что я такое натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, а я рвался туда, чтобы закурить сигару. А началось всё так хорошо… Видите ли, начальник нашего отделения справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…
— Не желаете ли, я вам помогу считать, — вызвался Швейк. — Я в этих делах разбираюсь. За одну ночь я раз был в двадцати восьми разных местах, но, честное слово, нигде больше трёх кружек пива не пил.
— Словом, — продолжал несчастный подчинённый начальника, так блестяще справлявшего свои именины, — когда мы обошли с дюжину кабачков, мы обнаружили, что начальник-то у нас пропал, хотя мы его предварительно привязали на верёвочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились разыскивать его и в результате сами потеряли друг друга. В конце концов я очутился в одной из ночных кофеен на Виноградах, в очень приличном заведении, где я пил ликёр прямо из бутылки. Что я делал потом — не помню… знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейские рапортовали, что я напился, вёл себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кёльнера в краже двадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул в кофе незнакомому господину за соседним столиком. Больше ничего я не делал… хотя всего не помню, может быть, и ещё чего-нибудь натворил… Поверьте, что я порядочный, интеллигентный человек, который не думает ни о чём другом, как о своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я по природе своей вовсе не буян.
— Небось, нелёгкая была работа разбить эту мраморную доску. Или вы её раскололи с одного маху? — с интересом спросил Швейк.
— С одного маху, — ответил интеллигентный господин.
— Тогда вы пропали, — задумчиво сказал Швейк. — Вам докажут, что вы научились этому после долгой тренировки. А кофе, в который вы плюнули, был без рому или с ромом?
И не ожидая ответа, пояснил:
— Если с ромом, то хуже, потому что дороже. На суде всё подсчитают и подобьют итог, чтобы как-нибудь подвести под серьёзное преступление.
— На суде?… — малодушно пролепетал скромный отец семейства и, повесив голову, впал в то неприятное состояние духа, когда человека мучают угрызения совести.
— А знают дома, что вы арестованы, или они узнают об этом только из газет? — спросил Швейк.
— Вы думаете, что это появится… в газетах? — наивно спросила жертва именин своего начальника.
— Вернее верного, — последовал прямой ответ, ибо Швейк никогда но имел привычки скрывать что-нибудь от собеседника. — Читателям очень понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю заметки о пьяных и их бесчинствах. Вот недавно в трактире «У чаши» один посетитель выкинул такой номер: разбил сам себе голову пивной кружкой. Подбросил её кверху, а голову подставил. Его увезли, а утром мы уже об этом читали в газетах. Или, например, дал я раз одному катафальщику по роже, а он мне сдачи. Для того, чтобы нас помирить, пришлось обоих арестовать, а в вечорке всё уж было прописано… Вам остаётся только одно: послать в редакцию опровержение, что опубликованная заметка вас не касается и что с этим однофамильцем вы не находитесь ни в родственных, ни в каких-либо иных отношениях. А домой пошлите записку, попросите вырезать и спрятать это опровержение, чтобы вы могли его прочесть, когда отсидите свой срок.
— Погибший я человек! — зарыдал компаньон Швейка. — Я погубил свою репутацию.
— Безусловно, — сказал Швейк с врождённой откровенностью. — После всего, что случилось, у вас репутация подмочена на всю жизнь. Ведь к тому, что будет в газетах, кой-что ещё прибавят ваши знакомые. Это в порядке вещей, ничего с этим не поделаете. Людей с подмоченной репутацией, пожалуй, раз в десять больше, чем с незапятнанной. На такие пустяки и внимания обращать не стоит.
В коридоре раздались грузные шаги, послышалось щёлканье ключа в замке, дверь отварилась, и дежурный вызвал по фамилии Швейка.
— Простите, — рыцарски заметил Швейк, — я здесь только с двенадцати часов дня, а этот господин уже с шести часов утра. Я особенно не тороплюсь.
Вместо ответа сильная рука дежурного выволокла его в коридор и молча повела по лестницам во второй этаж.
В задней комнате за столом сидел толстый полицейский комиссар, человек бодрого вида. Он обратился к Швейку:
— Так вы, значит, и есть Швейк? Как вы сюда попали?
— Самым простым манером, — ответил Швейк. — Я пришёл сюда в сопровождении пана полицейского, так как не захотел позволить, чтобы меня выкидывали из сумасшедшего дома без обеда: я не уличная девка.
— Знаете что, Швейк, — сказал ласково пан комиссар, — зачем нам с вами ссориться? Не лучше ли будет, если мы вас направим в полицейское управление?
— Вы, если можно так выразиться, являетесь господином положения, — ответил Швейк, довольный. — Пройтись же вечерком в полицейское управление — это будет не большая, но очень приятная прогулка.
— Очень рад, что мы с вами сошлись во мнениях, — весело заключил полицейский комиссар. — Лучше всего договориться. Не правда ли, Швейк?
— Я тоже всегда очень охотно советуюсь с другими, — ответил Швейк. — Поверьте, господин комиссар, я никогда не забуду вашей доброты.
Учтиво поклонившись, Швейк сошёл с полицейским вниз, в караульное помещение, и через четверть часа его можно уже было видеть на улице в сопровождении другого полицейского, подмышкой у которого была объемистая книга с немецкой надписью: «Книга арестованных».
На углу Спаленной улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся перед расклеенным объявлением.
— Это манифест государя-императора об объявлении войны, — сказал Швейку конвоир.
— Я это предсказывал, — сказал Швейк.
Когда они подошли к другой кучке, толпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:
— Да здравствует император Франц-Иосиф! Победа за нами!
Кто-то из воодушевлённой толпы нахлобучил ему одним ударом шапку на уши, и на глазах у всё возрастающей толпы Швейк вторично проследовал в ворота полицейского управления.
— Победа за нами, совершенно безусловно, ещё раз повторяю, господа!
И с этими словами Швейк расстался с провожавшей его толпой.
Швейк опять дома, прорвав заколдованный круг
От стен полицейскою управления в связи с объявлением воины веяло духом слежки за настроениями обывателей. За исключением нескольких человек, не отрекшихся от своего народа, которому предстояло изойти кровью за интересы, ему совершенно чуждые, полицейское управление представляло собой великолепную коллекцию хищников-бюрократов, мысль которых не шла дальше тюрьмы и виселицы и целью жизни которых была защита существования крючковатых параграфов. Со своими жертвами они обращались с ядовитой любезностью, взвешивая предварительно каждое своё слово.
— Мне очень, очень жаль, — сказал один из черно-желтых[17] хищников, когда к нему привели Швейка, — что вы опять попали к нам. Мы думали, что вы исправитесь… Но, увы, мы обманулись.
Швейк молчаливым наклоном головы выразил своё согласие, улыбаясь при этом так невинно, что полицейский чиновник вопросительно взглянул на него, но тут же рявкнул:
— Не корчите из себя дурака!
Однако тотчас же опять перешёл на ласковый тон.
— Нам, право же, очень неприятно держать вас под арестом, и могу вас уверить, что, по моему мнению, ваша вина не так уже велика, ибо при вашей невысокой интеллигентности вас, без сомнения, подговорили. Скажите, пан Швейк, кто, собственно, подговаривает вас на такие глупости?
Швейк откашлялся.
— Я, извините, не знаю, о каких таких глупостях…
— Ну, разве это не глупость, пан Швейк, — увещевал он его отеческим топом, — когда вы, как показывал полицейский, который вас сюда привёл, вызвали стечение толпы перед наклеенным на углу манифестом и возбуждали толпу выкриками: «Да здравствует император Франц-Иосиф! Победа за нами!»
— Я не мог оставаться в бездействии, — сказал Швейк, не опуская своих добрых глаз под инквизиторским взглядом. — Я вскипел, когда увидел, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни «ура»… совершенно ничего, вашескородие. Словно их это вовсе не касается. Ну, тут я, старый солдат девяносто первого полка, не вытерпел и крикнул эти слова. Будь вы на моём месте, небось, сделали бы то же самое. Уж раз война, мы должны довести её до победного конца, мы должны прославлять государя-императора. И никто меня в этом не разубедит!
