– Есть, командир! – отозвался сонный, но готовый к подвигу "штурманенок".
– Ко мне «бычка». С прокладкой… Когда штурман с навигационными картами появился на пороге капитанской каюты, некоторое время его не могли никак идентифицировать. Будущий Избавитель Отечества несколько минут смотрел на командира БЧ-1 с долгой мукой узнавания и, наконец, молвил:
– Менякус…
– Простите, Иван Петрович, не расслышал…
– М-меняем к-курс! – озвучил приказ командира политрук П.П.Чуланов.
Мишка подогнал свой «дерьмовоз» к домику № 85, холодно кивнул радостно выбежавшему навстречу хозяину и великодушно позволил ему собственноручно засунуть гармошчатую кишку в выгребную яму. Включив насос, Курылев присел на ступеньку машины, закурил «Шипку» и пригорюнился. Было от чего! Во-первых, его вызвал к себе начальник отдела культуры и физкультуры и наорал в том смысле, что, мол, когда он, Юрятин, брал его, Мишку, к себе на работу, то ожидал от него гораздо большего. "Не стараешься, Курылев, – нехорошим голосом закончил разнос подполковник. – Ох, не стараешься!" Во-вторых, с Леной по-настоящему Мишка не виделся уже почти две недели: все киносеансы отменили из-за этого идиотского спектакля. Курылев никак не мог въехать, зачем эту изолянтскую самодеятельность снимают на пленку да еще по личному приказу помощника И.О. по творческим вопросам Н.Шорохова. В Демгородок понаехали разные киношники, развязные, любопытные, всюду шныряющие: у изолянта № 241 (бывшего министра юстиции) они сожрали на огороде весь горох. Мало того, поселок перевели на спецрежим, а в съемочную группу подбавили еще нескольких осветителей и помрежей, ничем не отличающихся от остальных, разве только глазами – безмятежно-запоминающимися. И хотя Лена, получив в этом спектакле маленькую роль, постоянно присутствовала в клубе, даже поговорить с ней Мишка не решался, боясь чужих глаз и гнева подполковника Юрятина. Наконец, слава Богу, съемки закончились, кинокодла во главе с режиссером Куросавовым и драматургом Вигвамовым уехала восвояси, следом за ними отбыли и дополнительные осветители-помрежи, но тут у Лены заболел отец – сердечный приступ. Ее освободили от посещения воспитующих киносеансов "по уходу", и долгожданная встреча в кинобудке снова отдалилась. И в довершение всего Мишка не мог теперь останавливаться возле ее палисадника: спецбудку в «Кунцево» достроили, и там круглосуточно дежурили спецнацгвардейцы. А злыдень Ренат сказал как бы между прочим, мол, художники пишут портреты своих любимых, портные шьют любимым самые красивые платья, а ассенизаторы… ну, и так далее. Ведь именно он, Ренат, заставил Мишку познакомиться с Леной, именно заставил…
– Вот, леди, ваш сероглазый король! – Сержант с галантной издевкой кивнул на Мишку. – Он спрячет вас в своем замке. А я, как верный вассал, буду ходить дозором и охранять вас от драконов…
– Спасибо, – еле слышно проговорила она. В кинобудке Мишка усадил девушку на диванчик, который благодаря интендантской дальновидности можно было разложить в обширную двухспальную кровать, если, конечно, отодвинуть в сторону ящик с песком. Потом достал электрический чайник, налил из крана воды и вставил штепсель в розетку.
– Чай будешь? – напрямки спросил он, полагая, что свинопасу обращаться к принцессе на «вы» как-то даже и неприлично.
– Буду, – кивнула она. – Спасибо вам… Из зала доносились настолько разнузданные звуки, что даже думать о ситуации, в какой они издаются, не хотелось. Мишка поменял бобины и заварил чай.
– Звать-то как? – спросил он девушку и снова почувствовал себя алешкинским подпаском в обществе благородной девицы.
– Пятьдесят Пять-Б…
– Ну, это ясно… А на самом деле?
– Лена…
– Миша…
– Я знаю… Не вставая с дивана, она дружески протянула ему узкую ладонь. Деликатно пожимая ее, он почувствовал, что кончики Лениных пальцев, ну, просто ледяные.
– Англичане говорят, холодные, как огурец! – улыбнулась она.
– А у нас говорят, руки холодные, зато сердце горячее!
– Может быть, и так, – погрустнела Лена. – Только теперь это ни к чему…
– А тебя сюда никто на аркане не тянул, – заметил Мишка, разливая чай по кружкам.
– У папы сердце… И спазмы мозговых сосудов…
– На черта же он с такими мозгами в политику поперся?
– Он хотел, как лучше…
– Уже слышали, – усмехнулся Мишка и протянул Лене дымящуюся кружку.
– Я ведь не знала. – Она подняла на Мишку грустные глаза. – Я в Англии жила. Я там в Кембридже училась… – Лена машинально выговорила «Кембридж» по-английски. И это почему-то особенно возмутило Мишку.
– Ну, конечно, Новосибирский-то университет далеко! Кембридж поближе! – Он нарочно выговорил «Кембридж» так, будто произошел тот от слова «кембрик», а сам Курылев не офицер, а типичная отечественная пьянь-темень в исполнении сатирика-русофоба.
– Я там писала диссертацию об Уайльде! – точно не замечая измывательства, ответила Лена и подула на чай.
– Ну, ясное дело: Василий Иванович Белов для вас не фигура! Вас только голубые интересуют! – В сердцах саданул Мишка и понял, что хватил лишку.
– А почему вы так со мной разговариваете? – спросила Лена, холодно глянув на осведомленного ассенизатора.
– А как мне с вами разговаривать?
– Как с человеком.
– А вы думали с вашим папашей о том, что я человек, когда кусок колбасы штуку стоил? Когда мне зарплаты на три дня хватало, а потом хоть сапоги жри?! Вы думали, когда страну, как мацу, на куски ломали?!
– Спасибо за чай. – Лена поставила кружку на табурет и встала.
– Ну, понятно: это же не «липтон», это всего-навсего "Цветок российской Аджарии"!
– Нет, не поэтому.
– А почему?
– Он горячий, – ответила Лена и заплакала. Мишка пожал плечами, опустился перед табуретом на колени и подул в кружку, но не рассчитал – несколько чаинок вместе с кипятком попали ему в глаз.
– Ух, е-е-елки мота-алки!
– Что с вами?! – испугалась она.
– У-у-ю… Вот ослепну теперь, и выгонят меня с работы! – завыл Мишка, жмуря невезучий глаз.
– Подождите! Дайте я посмотрю. Я осторожно… Внимательно сузив глаза и приблизив свое лицо к курылевскому, так что стало слышно ее дыхание, Лена сначала осторожно осмотрела возможные повреждения, а потом теперь уже теплыми, а не холодными пальцами легко стряхнула чаинки с зажмуренного века.
– По-моему, ничего страшного. Можете открыть глаз.
– Боюсь!
– Не бойтесь!
– Свет! – воскликнул Мишка. – Я вижу свет!
– Миша, вы мне нарочно разрешили прийти сюда, чтобы поиздеваться? – вдруг спросила Лена.
– Нет, не для этого.
– А для чего?
– Жалко мне тебя – вот для чего… – ответил Мишка и снова почувствовал себя свинопасом, повстречавшим на дороге босую, оборванную, попавшую в беду принцессу. – Рехнешься ты здесь со своим папашей!
– Я знала, на что шла! – гордо вскинулась она.
– Знала? – глумливо изумился Курылев.
– Да!
– Да-а?
– Нет, не знала… – тихо ответила Лена и снова заплакала…Мишка тяжко вздохнул, щелчком послал в кусты докуренную до полного ничтожества сигарету и поймал себя на том, что ощущает в душе и теле какую-то пустоту, или, если выражаться по-военному, некомплектность. Звучит, конечно, нелепо, но зато точно. Это опущение теперь всегда появлялось у Курылева, когда он долго не виделся с Леной. "Похоже на любовь, – поднимаясь, чтобы выключить насос, подумал Мишка. – Юрятин узнает – убьет!" Изолянт № 85, в прошлом знаменитый редактор популярного еженедельника, счастливо улыбаясь, бросился вытаскивать из ямы кишку.
– Господарищ оператор, – отдышавшись, предложил он. – Свежую газетку посмотреть не желаете? Еще никто не видел…
– В дом заходить не положено! – строго ответил Курылев, чтобы только отвязаться.
– А я сюда принесу! Я мигом… Дело в том, что на общем собрании обитателей Демгородка изолянт № 85 был почти единогласно избран главным редактором стенной газеты "Голос свободы", которая после мягкого нажима генерала Калманова стала называться просто «Голос». Делалась газета с размахом – 1, 5 м х 3, 5 м. А оформлял ее, между прочим, один из самых высокооплачиваемых в мире художников, придумавший в свое время нашумевший стиль "посткоммунистической идологии". Суть этого стиля, даже точнее – метода, сводилась к тому, что художник привозил из подмосковного пионерского лагеря, скажем, гипсового пионера, вставлял ему в руки, скажем, переходящее знамя областного совета профсоюзов и называл все это, например, "Идологема 124/6Х-9", а потом продавал за сумасшедшие деньги на аукционе Сотби. Взяли художника в тот самый момент, когда он в тайно нанятой мастерской – владелец сразу сообщил куда следует – заканчивал свою новую работу, призванную отразить его, абсолютно неверное, понимание произошедших в России перемен. Это была бронзовая статуя адмирала Нахимова, выкрашенная в красно-коричневый цвет и испещренная бесчисленными строчками, повторявшими на 24 языках одну-единственную фразу: "Над всей Испанией безоблачное небо". Кстати, саму статую он задешево купил на Украине, где к тому времени уже заканчивалась замена москальского пантеона на свой, кровноприсущий. Но справедливости ради нужно сказать, не всегда вражьи статуи валили с пьедесталов и ставили свои кумиры, иногда ограничивались переименованием: так, известный памятник гетману Хмельницкому в Киеве был в целях экономии объявлен памятником гетману Мазепе… Когда адмиралу Рыку сообщили о творческом проступке знаменитого художника, он посмеялся, поиграл своей серебряной подзорочкой и молвил, пусть, стало быть, в Демгородке поживет, пока по-правдашнему рисовать не выучится, а то ведь чужое пакостить – дело нехитрое…
