– Господарищ оператор, – отдышавшись, предложил он. – Свежую газетку посмотреть не желаете? Еще никто не видел…
– В дом заходить не положено! – строго ответил Курылев, чтобы только отвязаться.
– А я сюда принесу! Я мигом… Дело в том, что на общем собрании обитателей Демгородка изолянт № 85 был почти единогласно избран главным редактором стенной газеты "Голос свободы", которая после мягкого нажима генерала Калманова стала называться просто «Голос». Делалась газета с размахом – 1, 5 м х 3, 5 м. А оформлял ее, между прочим, один из самых высокооплачиваемых в мире художников, придумавший в свое время нашумевший стиль "посткоммунистической идологии". Суть этого стиля, даже точнее – метода, сводилась к тому, что художник привозил из подмосковного пионерского лагеря, скажем, гипсового пионера, вставлял ему в руки, скажем, переходящее знамя областного совета профсоюзов и называл все это, например, "Идологема 124/6Х-9", а потом продавал за сумасшедшие деньги на аукционе Сотби. Взяли художника в тот самый момент, когда он в тайно нанятой мастерской – владелец сразу сообщил куда следует – заканчивал свою новую работу, призванную отразить его, абсолютно неверное, понимание произошедших в России перемен. Это была бронзовая статуя адмирала Нахимова, выкрашенная в красно-коричневый цвет и испещренная бесчисленными строчками, повторявшими на 24 языках одну-единственную фразу: "Над всей Испанией безоблачное небо". Кстати, саму статую он задешево купил на Украине, где к тому времени уже заканчивалась замена москальского пантеона на свой, кровноприсущий. Но справедливости ради нужно сказать, не всегда вражьи статуи валили с пьедесталов и ставили свои кумиры, иногда ограничивались переименованием: так, известный памятник гетману Хмельницкому в Киеве был в целях экономии объявлен памятником гетману Мазепе… Когда адмиралу Рыку сообщили о творческом проступке знаменитого художника, он посмеялся, поиграл своей серебряной подзорочкой и молвил, пусть, стало быть, в Демгородке поживет, пока по-правдашнему рисовать не выучится, а то ведь чужое пакостить – дело нехитрое…
– Что я вам сейчас покажу, господарищ оператор! – Запыхавшийся № 85 пытался развернуть перед Мишкой здоровенный рулон ватмана.
– Может, не надо?
– Надо-надо! Подержите, пожалуйста, угол. Ага! – Счастливый редактор показал пальцем в центр листа. – Гвоздь номера! В рубрике "Огородные новости" сообщалось, что изолянты № 481 (бывший сопредседатель партии "Демократическая Россия") и № 168 (бывший генсек компартии) включились в конкурс на самую большую тыкву, выращенную без применения химических удобрений. Информацию написал № 47 (бывший посол в США), и она была проникнута тонкой иронией профессионала, снисходительно наблюдающего несбыточный энтузиазм дилетантов. В прошлом году № 47 выкатил на суд общественности двенадцатикилограммового гиганта!
– Правда же, интересно?
– Безумно, – вяло отозвался Мишка, разглядывая лист, оформленный куриной лапкой, которую обмакивали в разные краски. Раздел "Страницы истории" открывался фрагментами мемуаров изолянта № 177 (бывшего шефа внешней разведки). Довольно убедительно он доказывал, что приписываемые поселенцу № 180 (бывшему командующему стратегической авиацией) слова "За демократию Кремль разбомблю!", якобы сказанные им в дни августовского (1991 г) псевдопутча, есть не что иное, как выдумка безответственных и зловредных журналистов. Но Мишка-то сразу смекнул прицельный смысл этих самых мемуаров: участки обоих изолянтов располагались рядом, а над домиком бывшего стратегического летчика по личному распоряжению адмирала Рыка была подвешена на тонком тросике здоровенная авиационная бомба. И хотя все вокруг уверяли друг друга, что "она не заряжена", это были уже четвертые оправдательные мемуары, написанные соседями несчастного военлета, погорячившегося в далеком августе 1991 года…
– Ах, если б вы знали, господарищ оператор, что у нас в редакционном портфеле! – закатывая глаза, сообщил № 85.
– Мне без разницы, – буркнул Мишка и, повернувшись к редактору спиной, направился к машине.
– Я понимаю… Но зато все оригиналы тщательно хранятся! – Семеня рядом, информировал № 85. – Они от руки написаны. Понимаете?..
– С меня хватает, что я ваше говно вожу, – отрубил Курылев, впрыгнул в кабину и захлопнул дверцу. Но упорный изолянт все никак не отставал. Сбитый с толку этой назойливостью, Курылев сам не заметил, как оказался в «Кунцево», возле домика № 55. А ведь зарекался! Спецнацгвардеец, дежуривший возле новенькой будки, завидев Мишку, блудливо заулыбался и махнул рукой. И хотя Курылев понимал, что парень фамильярничает совсем не из-за Лены, а из-за этих чертовых секс-кадриков, но все равно было неприятно и горько. Лена в палисаднике возилась с клубникой, кажется, обрезала усы. Увидав знакомую машину, она поднялась с коленей и, упершись руками в бедра, выгнула затекшую спину. Но у Мишки от этого обыкновенного огородного телодвижения сердце налилось тяжкой истомой. Лена тем временем сняла с головы косынку и поправила волосы, что на их языке жестов означало: сегодня они увидеться не смогут. Курылев в ответ приложил правую руку к левой стороне груди и, уже проехав участок № 55, еще раз глянул на Лену через боковое зеркало: она стояла, уронив руки, и печально глядела вслед машине. Мишка сразу подумал вот о чем: при первой же встрече нужно будет предостеречь ее от таких взглядов! Он даже мысленно хотел сформулировать, каких именно взглядов, чтобы потом доходчивей объяснить Лене, но не успел… Произошло то, чего Мишка никак не ожидал. Она вдруг торопливо повязала косынку вокруг шеи, наподобие пионерского галстука. А это на их секретном языке означало, что стряслось нечто чрезвычайное – подробности в тайнике! Тайник Мишка оборудовал на параллельной Пятой улице в щели между бордюрными камнями. Правда, если говорить честно, этим тайником они еще пока ни разу не пользовались. Да и разработанный Курылевым язык жестов тоже пока служил им в основном для нежных развлечений ладонь, приложенная к сердцу, означала: "Я тебя люблю!" Записку Мишка решился прочитать, только миновав третий КПП. В ней, как и договаривались, печатными буквами по школьным клеточкам было написано: Я БЕРЕМЕННА.
Культурно-историческое общество имени матери адмирала Антонины Марковны Рык (в девичестве Конотоповой) выросло в Демгородке на базе легального кружка «Переосмысление», основанного изолянтом № 739 – бывшим столичным префектом. В свое время он печально прославился тем, что продал иностранцам набережную Москвы-реки от Крымского моста до высотки на Котельниках, причем левую сторону – голландцам, а правую – южноафриканцам. Едва учредившись, общество обратилось в инстанцию с убедительной просьбой разрешить на сцене демгородковского клуба поставить какую-нибудь пьесу с активно-благонамеренным сюжетом. Узнав про затею огородных пленников, Избавитель Отечества поначалу только усмехнулся, а потом задумался и принял, как всегда, необыкновенное решение: он приказал специально для изолянтского драмкружка написать драматическое произведение, где популярно и образно излагалась бы история краха псевдодемократического антинародного режима. Более того, в будущем спектакле поселенцы должны играть не каких-нибудь воображаемых пресонажей, а самих себя! Что и говорить, задача ставилась нелегкая, ведь речь шла о совсем еще свежих, не улегшихся в прокрустово ложе исторической науки событиях. Объявили конкурс с большим премиальным фондом. К всеобщему изумлению, победил драматург Вигвамов, известный своими трагедиями из жизни Льва Троцкого, а в последние годы работавший ночным разносчиком пиццы в Филадельфии. Поскольку никаких дипломатических отношений между Россией и США в ту пору не существовало, Вигвамов был обменен на американского эксперта по разоружению, которого в момент переворота обнаружили в Главном бункере: он пил виски со льдом, положив ноги на пульт с российской ядерной кнопкой. Первое публичное чтение пьесы «Всплытие» состоялось в демгородковском клубе вместо очередного воспитующего фильма и вызвало возмущение даже большее, чем ненавистная порнуха. Подавляющее большинство изолянтов (за. исключением активистов драмкружка) наотрез отказалось исполнять роли, откровенно говоря, списанные с них самих, и пригрозило переправить коллективный протест в Международный Красный Крест! Толстый подполковник Юрятин, задыхаясь, бегал по сцене и грозил ввести беспрерывный показ порнографической кинопродукции. Бесполезно! С докладом о возникших трудностях в Москву на вертолете вылетел генерал Калманов. Избавитель Отечества его принял, спокойно выслушал и, поигрывая серебряной подзорной трубочкой, подошел к заиндевевшему окну своего кремлевского кабинета. "А зима-то какая нынче, – молвил он. – Настоящая русская зима!" После этого в Демгородке начались непрерывные перебои с углем, и центральная котельная в целях экономии была вынуждена снизить температуру в изолянтских домиках до критической: чай, конечно, в стакане не замерзал, но ложечка в него всовывалась уже с трудом. Повторная читка пьесы состоялась в хорошо натопленном клубе и прошла – извините за невольный каламбур – в гораздо более теплой атмосфере, нежели предыдущая. Драматург Вигвамов, примечая в зале знакомые лица, приветливо кивал, охотно отвечал на вопросы, а в случае доказательных претензий шел на разумные уступки будущим исполнителям. Так, например, изолянт № 21 (бывший вице-президент) запротестовал против того, что по ходу пьесы он должен поднять окурок и швырнуть его в президента. Разумеется, все прекрасно знали: вскоре после выборов отношения между этими двумя политиками не заладились, и президент, пользуясь своим служебным положением, отстранил вице-президента от государственного кормила, поручив ему блюсти санитарно-гигиеническое состояние улиц. Каждое утро, отправляясь на службу в Кремль, президент останавливал свой кортеж и посылал любимого пресс-секретаря подобрать на тротуаре окурок пообмусоленнее. А приехав на работу, глава государства ногой распахивал дверь кабинета вице-президента, смотрел исподлобья и швырял на ковровую дорожку подлый чинарик. Ясное дело: когда адмирал Рык в своей знаменитой шифрограмме потребовал немедленного отстранения от власти антинародного президента, вице-президент сам вызвался встретить шефа в аэропорту и арестовать. Но, увидав своего притеснителя, энергично спускающегося по трапу в окружении советчиков, он так разволновался, что машинально закурил и, сделав несколько глубоких затяжек, бросил сигарету себе под ноги. А президент, вовсе даже не собиравшийся списывать себя в исторический архив и рассчитывавший смелым нахрапом повернуть события вспять, подошел к нему вплотную и процедил сквозь зубы: "Ну-ка подними!" Вот в этом самом месте и разошлись взгляды драматурга Вигвамова и прототипа-исполнителя. По пьесе вице-президент после мучительного раздумья поднимает окурок и тут же бросает его в лицо своему обидчику, что, собственно, и стало сигналом к аресту, который ловко и с удовольствием осуществила группа захвата не без помощи личных телохранителей президента. Но в реальности вице-президент никаких окурков, конечно, не поднимал, а просто громко и крайне непечатно выругался, что, собственно, и послужило сигналом к заламыванию рук. После долгих споров сошлись на следующем художественном прочтении исторического факта: изолянт № 21 окурка не поднимает, но энергично топчет его ногами, бормоча при этом невнятно-гневные слова. Ободренный уступчивостью драматурга, попытался добиться послабления и поселенец № 36 (один из многочисленных бывших премьер-министров). Узнав о восторженной встрече, оказанной адмиралу Рыку во Владивостоке, и его триумфальном шествии по Сибири, когда за увитым цветами поездом Избавителя Отечества с песнями бежали тысячи людей, смертельно испуганный премьер-министр по ходу пьесы говорит:
