Прачка чувствовала себя как дома. Вздыхала, сопела, изредка, по вкоренившейся привычке, вытирала руки об юбку и гнусила от всей души.
Я все ждала, когда ее наконец выведут. Но ей везло. Ее не вывели, а, напротив того, попросили погнусить еще немножечко. И она спела о том, как убили «при-лесную чайку», вдобавок совершенно невинную. Музыка соответствовала сюжету, и даже аккомпаниатор играл как заправский убийца, потерявший стыд и совесть.
— Браво, Назарова, браво! — кричала публика.
И прачка спела на бис трагическую историю о том, как парень надул девку, не заплатив ей обещанную полтину.
И только знает рожь высокая…
сколько девка понесла убытка. И «Гей ты, доля женская».
И опять вызовы без конца, и новая трагедия, но уже с приплясом, о том, как опять «примяли рожь высокую», и опять кто-то кого-то обсчитал.
Еще не смолкли аплодисменты расчувствовавшейся публики, как на сцену ухарски выплыла вторая прачка и, шмыгнув носом, призадумалась. Очевидно, ей строго было внушено перед публикой в руку не сморкаться, и она теперь не знала, как и быть.
Но, отогнав тяжелую мысль прочь, она запела.
В противовес лирической Пелагее, репертуар Степаниды оказался оттенка героического:
Седок понукает ямщика:
Знать, не знал седок угрюмый,
На бис—снова ямщицкие амуры. И так раз шесть подряд.
А из-за кулис уже выглядывает третья баба и дожевывает что-то, утирая локтем подбородок.
Вот и она выскочила:
Тпру! Ямщик, что кони стали.
Прачечная орудовала в полном составе. Мы уходим, медленно пробираясь к выходу.
А четвертая прачка надрывается:
Вот мы уже около двери. Последнее усилие…
Эх, ямщик, ямщик бесстыжий!
Мы спасены. Сидим за столиком, пьем холодный нарзан. На открытой сцене танцуют дрессированные слоны. Они не похожи на прачку, и мы смотрим на них, не отрывая глаз.
За соседним столиком разговор.
Толстый человек говорит вразумительно:
— Не нравится-а? Назарова-а? Нужно, батенька, русскую жилу иметь, чтоб понимать. А у вас и фамилия от немецкого корня. Да уж нечего! Да уж так! Вот вы теперь смотрите, как энтот, как его, крокодил, что ли, польку танцует. А разве его можно стравнить, скажем, с русским пением? Нельзя! Потому он просто зверь из физиологического сада. И баста. А Назарова — она просто прачкой была, а вон как нынче. А почему?.. А так!.. Как так? А просто так. Вот как!
Журфикс был в полном разгаре.
Молодой моряк—душа общества — декламировал, импровизировал, читал Бальмонта под собственную музыку:
«Я в мир-р пришел, чтоб видеть солн-н-це!»
Вдохновенно ворочал круглыми глазами и под конец прочел свое собственное стихотворение, до такой степени похожее на бальмонтовское, что барышни даже не разобрали, которое чье.
Потом играли в рулетку, потом ужинали.
За ужином толстый полковник рассказывал горбуновские сценки, путая и перевирая. Слушатели доверчиво смеялись.
— Пузырь… Он те полетит… Накачали воздуху, так и полетит…
Мой сосед, моряк, душа общества, вдруг загрустил…
— Все это было когда-то так! Теперь не то!
— О чем вы!
— Не то теперь! Теперь они не скажут «пузырь» или «водоглаз». Скорее мы с вами скажем. Сегодня утром, как раз после того, как я подобрал музыку к «Полевой ромашке», пришел ко мне матрос по делу. Я, нужно вам признаться, специалист по беспроволочному… как это называется… гм… да, по беспроволочному телеграфу. У меня, понимаете, звучат в душе: «Я зовусь по-ле-вая ромашка!», а матрос так и жарит: «переменный ток когерер, самоиндукция…» Стою как дурак!
— Чего же вы так? — удивляюсь я. — Ведь вы специалист?
Душа общества криво усмехается.
— На днях еду в трамвае, — вполголоса, точно на исповеди, изливает он, — вдруг остановились, ни туда, ни назад. Я и говорю вагоновожатому: «Видно, братец, что-то в машине заело». А он чуть-чуть отвернулся и говорит: «Нет, это просто мотор замкнулся на себя». И чувствую, что, не будь ему так за меня стыдно, он бы тут же пустился объяснять, как мотор замыкается.
Толстый полковник рассказывал анекдот, как мужик хотел послать сапоги по телеграфу.
— Да, да! — приговаривал моряк. — Это мы с вами пошлем! А мужик не пошлет. Мужик вам скажет, какой аппарат Морзе, а какой не Морзе. Говорю недавно своим матросам: «Вот, братцы, теперь в беспроволочной телеграфии введена этакая особенная, как ее… дуга, очень сильная, так что можно будет далеко телеграфировать». А матросик-монтер мне в ответ: «Это вы про дугу Паульсена? Действительно, благодаря монохроматичности переменного поля, допустима более точная синтонизация на основное колебание».
Верите ли, у меня было такое чувство, как будто он меня при всех колотит. И так, и этак, и перевернет… Да вдруг как крикну: «Мо-олчать!» Повернулся и ушел. Ужасно глупо! Ужасно!
Но что же мне оставалось, когда я ему: «этакая… как ее… дуга», а он переменного Паульсена или как там его… Прямо неделикатно.
— Вы это серьезно?
— Как вам сказать? Понимаю, что глупо, а ничего не могу поделать!
Он задумался и еще раз сказал про себя:
— Неделикатно!
После ужина опять сели играть в рулетку. Я быстро проигралась и отправилась домой.
В переднюю проводила меня дочь хозяйки дома, молоденькая барышня, прошлой весной окончившая институт.
Она загадочно улыбалась, лукаво щурила глаза и, наконец, шепнула:
— Вы не скажете маме? Дайте слово, что не скажете.
— Ну?
— Нет, вы дайте слово!
Ей так хотелось в чем-то признаться, что даже в горле у нее пищало.
— Hу все равно, я вам верю. Знаете, мы вчера какую штуку выкинули? Вы прямо не поверите? Я, Лиля Корина, ее брат и Владимир Андреевич отправились потихоньку в кафешантан. Мама думает, что я была у Лилии, а Лилина мама думает, что Лиля была у меня. Всех надули!
— Ну, что же, весело было?
— Ах! Вы себе представить не можете! Там танцевали «Ой-ра». Это так неприлично!
И снова у нее в горле само собою пискнуло от приятного волнения.
— Непременно поедем еще раз. А Владимир Андреич был совершенно пьян! Ужасно! Только, ради Бога, маме не говорите. На будущей неделе опять поедем. Ах, как это все неприлично!
В передней молоденькая горничная надевала мне галоши.
— Что это вы, Глаша, какая сегодня завитая? — спросила я.
— Я вчера со двора ходила.
— Весело было?
— Да, очень интересно было, — отвечала горничная с достоинством. — Собралось человек пятнадцать. Играли в суд. Один молодой человек был прокурором, одна девушка — защитником. Судьи были, присяжные, — все как следует. Очень интересно.
Я вспомнила, как зимой предлагал кто-то устроить эту игру в одном из кабаре и как большинством голосов затея была отвергнута. Кричали, что скучно, что люди собираются отдохнуть и повеселиться, а не голову ломать над юридическими хитростями.
— От вас все разбегутся в карточные комнаты!
— А действительно тоска! — соглашалась и я с другими.
— Скажите, Глаша, — робко спросила я. — Вам не скучно было?
— Что вы, барыня! Не в карты же нам играть! Приятно развлечься чем-нибудь действительно интересным.
Мы переглянулись с бывшей институткой. Глаша любила jeux d'esprit [1], а мы… Мы сказали друг другу глазами:
— Как это неделикатно!
[1] Интеллектуальные игры (фр.).
Гулкая трактирная машина скрежетала вальс из «Евгения Онегина». Было душно, жарко. Пахло салом и жареным луком.
Околоточный блаженствовал. Закинув голову вверх, он смотрел крошечными свиными глазками на розовый цветок электрической лампочки и мечтал вслух.
Лавочник слушал молча, перебирал пальцами, точно что-то подсчитывал и прикидывал.
— Полетела Россия-матушка, — говорил околоточный с умилением. — Сидела-сидела и полетела. Фррр… под самые облака. Благодать! Думал ли ты дожить до того, что люди вверх головой полетят!
— В Питере, слышно, аэроштаты строят, — сказал лавочник и прикинул пальцами. — И кому они только подряды сдают, — ума не приложу.
— Благода-ать! Только надо дело говорить, — и забот прибавится. Скажем, насчет паспортов. Мужику, скажем, волость не выдает вида, а он сел на шар да и фыррть куда хочет. Это никак нельзя. Придется воздушные участки строить. Как внизу, так и наверху. Пристав — внизу, пристав — наверху. Городовой — внизу, городовой — наверху. Околоточный — внизу, околоточный — наверху. Чтобы, значит, как звезды в воде отражались! Кр-расота!
