Мой учитель и кумир юношеских лет, художественный руководитель МХАТа Олег Табаков прочел текст, шумно втянул в себя воздух и, поморщившись, сказал:
— Витек, мне ж Волошин помогает с театром…
— Я пришел не к директору театра, — ответил я, — а к гражданину России Олегу Табакову.
Это был удар ниже пояса. Мой любимый Олег Павлович крякнул, подтянул к себе лист, размашисто подписался — и, как мне показалось, с облегчением откинулся в кресле.
Список «подписантов» был впечатляющим, но, рискну сказать, не менее впечатляюще смотрелся бы список тех, кто подписывать письмо не захотел.
Мотивы отказа, как и их формы, были различны. Знаменитая актриса кричала в трубку «не впутывайте меня в это дело!». Она была пьяна, одинока и нуждалась в публике, поэтому я успел уже трижды попрощаться, а актриса всё кричала что-то про меня и мою говняную телекомпанию. Известный актер и худрук великого в прошлом театра отказал жестко и без объяснений. «Думайте обо мне что хотите», — сказал он. Что я и делаю.
Но были и другие отказы.
— Не обижайтесь, Витя, — сказал мне один большой музыкант. — Я не подпишу. Я ничего не боюсь, я клал на них и при советской власти… Но я только-только выбил в Кремле стипендии для своих студентов; если я подпишу, они перекроют мне кислород.
Чудесная актриса из ныне независимой балтийской страны, в прошлом звезда союзного значения, с нежным акцентом объяснила, что в случае подписания письма они просто не продлят ей российскую визу и сорвут гастроли.
Кто такие эти загадочные «они», разъяснил мне пожилой писатель, безукоризненный человек, гордость нации. Он просил у меня прощения и грозился встать на колени, чего я, клянусь, не перенес бы, потому что всю свою жизнь обожал его и буду обожать.
— Вы же знаете, — говорил писатель, — у меня благотворительный фонд…
Он помогал тяжело больным детям. Его лицо было пропуском в самые высокие кабинеты, его имя открывало финансирование — и какие-то крохи с федерального стола перепадали несчастным…
— Витя! — сказал писатель. — Если моя фамилия появится под этим письмом, все эти стальевичи-павлиновичи перестанут снимать трубку. Я просто ни до кого не дозвонюсь… Всё держится только на моем имени. Простите меня…
Мне не за что прощать пожилого писателя. Я люблю и боготворю его по-прежнему. Впрочем, может быть, и он, и музыкант, и актриса — ошибались? Может быть, никто не стал бы сводить с ними счеты за симпатию к оппозиционной телекомпании?
Допустим.
Но почему-то все трое — мудрые, знающие жизнь люди — были твердо уверены, что первые лица города и страны, все эти стальевичи-павлиновичи, не моргнув глазом, оставят всенародно любимую актрису — без гастролей, студентов — без стипендии, а тяжело больных детей — без финансирования, что в конкретном случае означало бы смерть.
Почему же лучшие люди страны были так в этом уверены?
В шахматах есть понятие — игра единственными ходами. Это — про последнюю неделю жизни того НТВ. Мы подталкивали руководство к компромиссам, пытаясь взамен выбить из оппонентов гарантии информационной независимости компании. Вместе с другими журналистами я — надо признать, довольно наивно — пытался «разрулить» ситуацию: встречался с разнообразными олигархами, пил кровь из Киселева (он мало похож на христианского младенца, но насчет того, что я «пил кровь» — это его собственное определение). От разговоров с Гусинским батарейка в моем мобильном разряжалась к часу дня, да и я сам уже нуждался в подзарядке, потому что одновременно продолжал писать «Куклы» и делать «Итого».
После очередного монтажа, в ночь на субботу 14 апреля, я приехал домой, отрубил все телефоны и лег спать. В полшестого в домофон позвонил шофер из телекомпании и сообщил, что на НТВ сменили охрану, что на нашем восьмом этаже уже расположились Йордан и Ко — и неплохо бы мне приехать.
Я сказал: сейчас спущусь; пошел на кухню, налил воды, выпил. Хорошо помню чувство громадного облегчения в эту секунду. Кажется, я даже рассмеялся. Я вдруг понял, что все последние дни был на какой-то опасной грани.
В желании спасти НТВ я, как и многие мои коллеги, оказался в шаге от потери репутации. Переход в окопы противника в процессе переговоров — не такая уж редкая штука в истории войн, но ночная хамская акция по захвату НТВ подвела черту под поисками компромисса. После этого любой контакт с новым руководством телекомпании означал бы публичную душевную самоликвидацию.
Ибо нет позора в том, что ты подвергся насилию — неприлично делать вид, что всё происходит по обоюдному согласию.
Спасибо тем, кто придумал такой способ решения вопроса. Они выбрали за нас. Я плеснул в лицо холодной воды — и поехал смотреть, как завершается в России спор хозяйствующих субъектов.
По коридорам НТВ по-хозяйски ходил Кулистиков — тот самый, который минувшим летом так настойчиво предлагал пить за здоровье Киселева, потом был пойман на двойной игре и выгнан с позором… Тут же были Миткова и Парфенов, вернувшийся из недельной отлучки «в никуда».
Общее ощущение было, признаться, страшноватым. Родные еще недавно люди смотрелись как клоны. Хотелось отвернуться лицом в стенку, когда они проходили мимо.
Победителям тоже было не по себе.
Володя Кара-Мурза стоял, сцепив руки за спиной — то ли чтобы не ударить никого из бывших товарищей по работе, то ли просто — чтобы обезопасить себя от их рукопожатия. (Володя — наследник княжеского рода и дальний родственник историка Карамзина; яблоки падают иногда очень далеко от яблони, но, думаю, предок Николай Михайлович был бы Володей доволен).
А насчет рукопожатий — рецепт Кара-Мурзы я взял на вооружение и всем в случае чего советую.
Надо преодолевать интеллигентскую застенчивость — и руки иногда прятать…
1.
Вечер. Под светом ночника чьи-то руки берут книгу. На обложке — имя автора: Гофман. Руки открывают книгу. Крупно — название новеллы: КРОШКА ЦАХЕС. Название расплывается.
2.
Ельцин несет на руках маленького Путина. Тот скрипит и ноет.
ЕЛЬЦИН. «У-а, у-а»… То-то что «у-а»! Ох, до чего же он непривлекательный! И происхождение, прости, Господи, темное, и взгляд… взгляды то есть… какие-то мутные. Господи, ну почему у меня, демократа до мозга, понимаешь, костей под конец родилось именно это?
В воздухе появляется Березовский — с крылышками за спиной.
БЕРЕЗОВСКИЙ. Да, да… Первенцы ваши были посимпатичнее.
ЕЛЬЦИН. Но они же мне все разонравились! Вот и я родил… этого.
БЕРЕЗОВСКИЙ. Сердцу не прикажешь.
ЕЛЬЦИН. Мне тем более… (Замечает, что Березовский парит в воздухе). А ты кто?
БЕРЕЗОВСКИЙ. Если честно, то — фея. Очень добрая.
ЕЛЬЦИН. Надо же. Ну, я переутомился. (Зевает). Ладно. Ухожу на заслуженный отдых. (Засыпает).
БЕРЕЗОВСКИЙ. Бедный. Он работал свыше сил.
ПУТИН (внятно). Мочить в сортире.
БЕРЕЗОВСКИЙ. Ой. Разговаривает.
ПУТИН. В сортире мочить всех!
БЕРЕЗОВСКИЙ. Ну-ну. Не всех. Лежи спокойно, малыш, сейчас мы будем делать из тебя человека… На, поешь.
Вынимает пачку долларов, которые Путин начинает жадно есть.
БЕРЕЗОВСКИЙ (отдергивая руку). Э, только не с руками! Какой активный, надо же. (Ельцину). Ну, если вы не против… вы не против? (Ельцин храпит). Я так и думал. Тогда мы причешем вашего наследничка волшебным телевизионным гребнем — и начнем потихоньку выводить в люди… А то мне тут все крылья оборвут.
3.
Большая университетская зала. Званый прием.
ВОЛОШИН. Милостивые государи и государыни! Позвольте представить вам одаренного редчайшими способностями юношу, который недавно осчастливил своим присутствием наши краснокаменные…э-э… университеты.
ПРИМАКОВ. Как его звать?
ВОЛОШИН. Господин Путин-Циннобер. Через черточку.
ПРИМАКОВ. Ах, этот! Ну, тогда я знаю его способности.
ЛУЖКОВ. Откуда?
ПРИМАКОВ. Мы с ним… это… в общем, с одной кафедры.
ВОЛОШИН. Господин Циннобер!
Открывается дверь. В проеме стоит Путин в мантии — лохматый и злобный. Дружное «ах» — и аплодименты.
ЧУБАЙС. Господи, какой красавец!
ЯВЛИНСКИЙ. Кто красавец?
ЧУБАЙС. Как «кто»? Сами не видите? Он!
ЯВЛИНСКИЙ. Он — красавец?
ЧУБАЙС. Конечно!
ШАЙМИЕВ. В политическом смысле.
ЯВЛИНСКИЙ. И вы тоже так считаете?
КИРИЕНКО. Какие могут быть сомнения? Просто этот… апполон!
ЯВЛИНСКИЙ. Боже мой, Серж, подумать только: и эти люди называют себя демократами! Им нравится это гэбэшное чудовище!
СТЕПАШИН. Ну и что? И мне нравится.
Явлинский открывает рот и замолкает.
ЧУБАЙС. Господин Циннобер, скажите что-нибудь, мы в нетерпении.
