А в самом центре этой площади, как новогодняя елка и вечный Дед Мороз в одном лице, стоял Феликс Эдмундович. Он очень любил детей – особенно беспризорных. А тех детей, у которых были родители, любил гораздо меньше – точнее, их родителей он любил меньше.
Однажды Ф. Э. Д. ушел с площади. А в нашей жизни появилось огромное количество разных других миров, о существовании которых не подозревали ни дети, ни взрослые… “Мир паркета”, “Мир обоев”, “Мир света”, “Мир плитки”, “Мир подвесных потолков” и даже “Мир фанеры”.
А в моем детском мире был с меня тогдашнего величиной зеленый металлический самосвал. Он ехал сзади на веревочке и грохотал, как настоящий. Как настоящий!
Еще у меня был реактивный самолет красного флюоресцирующего цвета. Он заводился так: надо было раз десять, держа его в руках, раскручивать о пол два расположенных снизу колесика и, когда возникал рев и из дырочки в верхней его части начинали вылетать искры, – отпускать. Тогда самолет мчался по полу в другой конец маленькой комнаты, продолжая метать искры.
Искрометный был самолет.
Еще в моем детском мире был конструктор – черный, металлический, дырчатый, с винтиками и гаечками.
Правда, в моем детском мире не было двух дедушек. Их расстреляли в той, взрослой, игре, где они как раз были винтиками и гаечками.
В том большом взрослом “конструкторе”.
В сегодняшнем детском мире – мир “Лего” вытеснил тот конструктор, как вытесняет он из квартир их домочадцев. Для него, “Лего”, надо покупать отдельное жилье. “Лего” развивает, но и опустошает одновременно… карманы родителей. Пластмассовый, пупырчатый, угловатый мир “Лего” – рациональный и холодный. Это месть детского мира взрослому.
На одном большом дружеском дачном приеме ко мне подошел сын хозяина. Мальчик попросил у меня мобильный телефон. Я уже было полез в карман за ним, как подбежал папа первоклассника.
– Не давай ему, пожалуйста, мобильника ни в коем случае, – попросил взволнованный папа.
Мальчик безропотно и обреченно направился к другому гостю – с той же просьбой. Выяснилось, что папа отключил дома компьютер, потому что сын все время проводил за ним в играх. Тогда умное дитя стало использовать для игр мобильный телефон. У него отобрали и его. Этот мальчик чем-то был похож на алкоголика, выпрашивающего глоток спиртного.
Мне показалось, что детский мир этого ребенка был не очень детским.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
К старым вещам я отношусь с трепетом. К некоторым из них я испытываю даже чувство привязанности, жалости, любви. В них часто сконцентрирована загадка, теплота и что-то очень-очень личное. Мне часто говорят: “Да выброси все это, Бильжо, на помойку! Старье все это…” “На помойку?..” – подумал я после очередного предложения, и мурашки по коже, и холодный пот на лысине. И как укор за мысли эти мои страшные взгляд моего плюшевого Мишки.
Уронили Мишку на пол, оторвали мишке ухо. Все равно его не брошу, потому что он хороший. Я же обещал ему. Я же дал слово! А дал слово – держи! Он, этот Мишка, на три года младше меня. Моя уже упомянутая бабушка, которая после смерти Сталина вернулась из лагерей и всяких вольных поселений в Москву в 1956-м, подарила мне его на третий мой день рождения. Мишка был одет в толстые, синие, цвета тогдашнего спичечного коробка, байковые штанишки, которые снизу были на резинке, а сверху они держались на помочах, которые в свою очередь начинались не от пояса, а от квадратика, пришитого к поясу. И закрывающего от простуды медвежью грудь. А на спине помочи уже были крест-накрест. Такие же штанишки были и у меня – толстые, синие, байковые. У Мишки была белая в тонкую синюю же полоску рубашка с большим воротником “апаш” и синий широкий атласный бант. Сначала Мишка жил с нами в коммуналке на Домниковке, а потом со всеми вместе переехал в хрущевку.
Мальчишки из моего класса набивались в мою маленькую комнату, сняв обувь в прихожей. И маленькая комната тут же наполнялась суровым, едким, мужским запахом. Что поделаешь – мальчишки начали созревать, и их потовые и другие железы работали, как советские фабрики и заводы, с энтузиазмом вырабатывая свою продукцию. А вот санитарно-гигиенические навыки еще были усвоены слабо. Впрочем, как и на многих советских фабриках и заводах.
Первая стадия полового созревания – по-взрослому пахнущие дети.
Детское поведение со взрослыми инстинктами.
Разговоры о девочках и где покурить сопровождались избиением моего плюшевого друга. Его брали за ухо и использовали как боксерскую грушу. Сколько он натерпелся, знает один он. И я. Удар – и он улетал под потолок.
Вот – оторвали Мишке ухо. И нос пластиковый оторвали заодно. Ухо пришивали, отрывали, пришивали, отрывали и – потеряли.
И сослали Мишку на дачу. Куда отправляли все старье. Дача – дом престарелых вещей. Там он сидел в углу на таком же старом, продавленном диване. Но однажды родители мои взяли его в Москву. Пожалели. И он, как репрессированная бабушка, вернулся в столицу. Родители пришили ему ухо, только не плюшевое, а замшевое. Штанишки сшили из коричневого вельвета и рубашечку белую в красный узор тоже сшили новую. И осталось уже совсем немного доделать и можно везти Мишку на дачу. Обратно. А тут вдруг раз – и наша дача сгорела. Сгорела вся. Подчистую. Со всеми там находящимися старыми вещами. Да и мы чудом спаслись – родители мои, сын мой, я, собака моя. Выскакивали утром рано из дома, из-под падающих на нас горящих головешек. В общем, как в сказке “Кошкин дом”. А Мишка плюшевый в Москве отсиделся и не участвовал в боевых действиях. А так бы жизнь его оборвалась в начале 90-х, как жизнь многих.
Потом я построил на старом фундаменте новый деревянный дом, куда и переехал с обновленным замшевым ухом Мишка. И зимовал он в этом летнем доме в полном одиночестве. Да и летом туда мы стали ездить все реже и реже.
Вот как-то мне стало жалко Мишку. И я привез его второй раз в Москву. Ведь я обещал ему, что “никогда его не брошу”. И вот он сидит в моей московской, уже другой квартире и смотрит, как я пишу и рисую. Так как же я могу его выбросить на помойку? Ведь я на нем учился рисовать. Он мой первый натурщик. Мишка пережил бабушку, папу, маму и двух моих такс. Переживет и меня.
Иногда я думаю, что эта погоня сломя голову за новым, когда старое и важное выбрасывается на помойку, когда исчезает память и атрофируются чувства, когда хочется все новых и новых вещей, когда вместо старых домов вырастают новые, когда вместо старых друзей появляются новые и вместо старых жен появляются новые, но при этом новой жизни не будет – может быть, это в какой-то степени и есть кризис.
Будьте здоровы и держите себя в руках.
Так в детсадовском детстве называли день рождения. Думаю, причин на это было две. Первая – в этот день можно было неограниченно есть варенье и не получить за это никакого наказания. Вторая причина, более важная и глубокая, – это снижение пафоса, то есть фальши, к которой дети так чувствительны.
Запоминаются только те дни рождения, в которые происходило что-то совсем-совсем необычное. И неважно, это необычное происшествие было с положительной или с отрицательной окраской.
До последнего времени я всегда отмечал свой день рождения. Он был довольно странным, потому что падал (и продолжает падать, слава богу) на последние дни июня. Лето. В школе в это время были каникулы, и все школьные друзья разъезжались. Поэтому за моим праздничным столом часто сидели довольно случайные дети.
Подарки дарили обычно дурацкие. Какие-то ненужные книги, где по линейке, прочерченной карандашом, наискосок были написаны формальные слова. А то еще хуже – слова эти были в рифму.
Между прочим, я мог бы и вовсе не родиться. Как я писал выше, моя мама, беременная мной, рвалась на похороны Сталина, но моя бабушка заперла ее дома и не пустила в эту давку. А то похороны Сталина стали бы самым ярким, первым и последним событием моей неначавшейся жизни.
Свое совершеннолетие я встретил в геологической партии в Средней Азии, куда в качестве рабочего уехал за две недели до окончания девятого класса – на платформе товарного состава, к которой были прикреплены две крытые грузовые машины ГАЗ-51. За машины отвечали два водителя, а я – за груз: спальные мешки, палатки, посуду. Мы еще не тронулись, а водители уже давно и много раз “ну, поехали!”. В общем, лежали они как трупы. Вдруг на платформу к нам поднялся милиционер с досмотром. “Так, – говорит он мне, – машины снимаем, а этих двоих в вытрезвитель…” Я ему: “Да как же так? Сорвется серьезная экспедиция…” А он: “Не положено!” Я ему… А он: “Не положено!” И тогда я привожу самый веский аргумент: “Я комсомолец!” Это на него почему-то произвело сильное впечатление. Мои попутчики не просыхали две недели, пока мы не пересекли нашу советскую родину. Однажды один из них, писая с платформы на черноземную полосу, рухнул под откос. К счастью, поезд стоял. Я, как настоящий комсомолец, втащил его обратно на себе. Так что слово свое комсомольское я сдержал. А уже в палаточном лагере, разбитом на берегу реки Сыр-Дарьи, я встретил свое 16-летие с полной алюминиевой кружкой болгарского красного сухого вина.
