— Встаньте! — кричит. — Поднимите юбку!
Сам Шишковой по пояс. А та растерялась, подняла подол, раз экзаменатор требует. Тут до Рыжего дошло: «поднимите юбку» двусмысленно звучит. Запламенел от стыда. Хоть за огнетушителем беги. Тем более, ноги у Шишковой девственно, без теорем, чистые. Она в слезы, выскочила за дверь…
На этот раз нечего было задирать. У Наташки юбка до колен была, а у этой девахи — два пальца до бесстыжести, ноги от основания координат на виду. Рыжий все равно выгнал. Лахудра за спиной примолкла. Пользуясь затишьем, решил я Борискин вариант. Свой тоже, на всякий подпольный случай, сделал. Лахудра видит, Рыжий не зверствует, опять начала авторучкой акупунктуру мне на спине выделывать — реши ей пример! От греха подальше решил. Тем временем Бориска разобрал мои записи. Ну, думаю, пора шабашить.
Сдал листочки, вышел. Рыжий следом летит.
— Что, — подмигивает, — гонорар пополам?
— Какой гонорар? — делаю физиономию тяпкой.
— Ты, Парамонов, и в институте всю дорогу норовил меня прокинуть.
— Никаких гонораров, — стал я категорически отпираться, — и вас не знаю! И делить не буду!
— Не надо дурочку-то гнать, Парамонов, — говорит Рыжий. — Не надо! На этот раз на халяву не выйдет. Не желаешь по-человечески, будет нулевой вариант — ни вашим, ни нашим.
Развернулся и ушел.
Может, думаю, и вправду, поделиться с Рыжим надо? Четыреста тысяч в два раза хуже, чем восемьсот, зато в четыреста тысяч раз предпочтительнее, чем шиш с маслом. Заспешил делиться, а из-за двери доносится: «Дайте-ка этот листочек! Ага, почерк Парамонова! Значит, он вам решал?!»
У меня руки ниже колен опустились — плакали мои денежки.
До слез обидно стало. А тут лахудра выскакивает. Красная, как Рыжий. Но веселая.
— А, — машет рукой, — я и не хотела в институт, мать заставила.
— Где, — спрашиваю, — Бориска, сосед мой?
— Этот рыжий экзаменатор, — лахудра тарахтит, — у меня листочек с твоим решением нашел и выгнал. Но пиво, как обещала, все равно тебе ставлю!
— Никакого пива! — наконец дошло до меня, что Бориску никто не выгонял. — Инженеры денег не берут. Я тебе ставлю шампанское!
Не все же 800 тысяч в квартплату всаживать.
Пустырь на задах жилмассива не пустовал. Целый день его густо минировали Маркизы, Кинги, Императоры и другие твари о четырех ногах. По вечерам в дальнем углу, в кустах акации, соря упаковками одноразовых шприцов, кучковались двуногие наркоманы. Днем заглядывали компаниии «на троих». У труб теплотрассы забыто лежали друг на друге две железобетонные плиты. Чудная лавочка, подстели картонку и сиди. Здесь и сидели «на троих». В последнее время в половине девятого утра на железобетонной лавочке частенько собирались друзья-приятели: Лариса Егоровна Касимова, Антонина Петровна Лопатина, Иван Игнатьевич Карнаухов.
В сумме трое, но не «на троих». Лариса Егоровна по утрам выгуливала дурковатого эрделя Гаранта, Иван Игнатьевич шел через пустырь в гараж, Антонина Петровна забегала покурить да покалякать о том о сем.
Сегодня «тем-сем» были хозяева друзей. Антонина Петровна служила в горничных у молодого и холостого бизнесмена. Работа не пыльная. Пыль протереть, пол помыть и так далее, часа на два ежедневно. Получала за это неплохие по ее понятиям деньги — триста тысяч, что в переводе на обувь — три пары кожезаменительных туфель, в проекции на вареную колбасу — тринадцать-пятнадцать килограммов.
Плюс пятьдесят тысяч Антонине Петровне было положено за дополнительную услугу. По утрам варила своему шефчику, так звала хозяина, кофе. Че там работал при галстуке и папке шефчик, горничная не ведала, но раза два-три в неделю ухайдакивался вдрызг, на бровях возвращался со смены. Насчет кофе Антонина Петровна была мастерица, варила такой, что мертвого с похмелья поднимет, не то что двапдцатипятилетнего бугая…
— Вчера мой шефчик надрался до свинячьего визга, — вкусно выдохнула дым Антонина Петровна, — прихожу сегодня, он весь зеленый на унитаз рычит. «Че уж так пить в стельку?» — спрашиваю. А у него, бедолаги, языком нет сил повернуть. Дала ему пару таблеток аспирина, сварганила кофе, порозовел голубчик.
В отличии от Антонины Петровны у Ларисы Егоровны служебных хлопот по горло. Она работала домработницей. Готовка обеда-ужина, уборка, магазины. Получала за это пятьсот тысяч, плюс шестьдесят за выгуливание Гаранта, которого Лариса Егоровна непочтительно обзывала Гришкой.
— Моя барынька похоже любовника завела, — рассказывает Лариса Егоровна, поглядывая за прыжками Гришки-Гаранта. — Да и то сказать — от безделья на стенки полезешь — не только в чужую койку. Ведь по дому палец о палец не стукнет. Полдня сношалки по видику смотрит, а полдня злая ходит, не знает куда себя деть. Хозяин до поздней ночи где-то по делам, вечером поди не до любовной гимнастики… Но в последние дни повеселела барынька, все какому-то Артурику звонит-хихикает, глаза масленые…
Тут Гриша-Гарант засек крысу, выскочившую из-под теплотрассы.
— Стой! — закричала Лариса Егоровна. — Отравишься!
Гриша не испугался трагического конца своих дней. Тогда Лариса Егоровна вонзила в накрашенный рот два пальца и свистнула. Иван Игнатьевич испуганно выронил сигарету. Гаранта будто взрывной волной шибануло. Он контужено затряс мордой, разом утратив охотничий инстинкт.
— В последнее время, — подобрал с брюк сигарету Иван Игнатьевич, — все хотят из меня инфаркт сделать.
Иван Игнатьевич второй месяц работал водителем. Возил на дачу супругов-пенсионеров на их машине. Получал за это четыреста тысяч.
Работа не совсем не бей лежачего, но и не на износ. Привез старичков, подшаманил машину, если надо, и лежи загорай. По условиям контракта в дачноземельных работах Иван Игнатьевич не участвует.
— Теперь я понял, — загасил окурок Иван Игнатьевич, — почему моя бабулька наотрез запретила деду водить машину. Он за рулем каскадер-комикадзе, а не тихоня как по жизни. На даче шепотком ходит, а тут… Вчера отвез я днем бабульку в поликлинику, вернулся за дедом, а он просит: дай порулить. Как я могу отказать, хоть и божился бабульке: ни за что! Дедок коршуном в руль вцепился. Прямо пират перед абордажем. Глаза полыхают. «Иех!» — говорит и по газам. Полетели мы вдоль по питерской. У меня сердце в каблуки ушло. Впереди «КамАЗ» чадил. «Быстрый, как „Волга“, — дед кричит, — наглый, как „МАЗ“, будешь в заду ты, татарский „КамАЗ!“ Лихо „КамАЗ“ обходит, а там „Мерседес“ пылит. „Ах, ты, немчура! — дед мой стервенеет. — Сейчас я тебе устрою Сталинград!“ И начинает доставать „Мерс“, а навстречу рефрижиратор прет… Там товарняк без рельс! Нашу зажигалку раздавит, не поперхнется. Я глаза зажмурил, маму вспомнил… А дед как-то ухитрился проскочить в щелочку между товарняком и „Мерсом“. Слышу кричит дед: „Сделал Ганса!“ Ну, каскадер! В городе отстегивает мне 100 тысяч премиальных. Пятьдесят, говорит, в качестве компенсации за нервный ущерб, а Пятьдесят, чтобы старуха не узнала. Калым не дай Бог! Хорошо я лысый, так бы поседел.
— Гришка! — позвала Гаранта Лариса Егоровна. — Домой!
Друзья поднялись с железобетонной лавки и пошли по лакейским делам.
Двадцать лет назад, в другой жизни, они учились в университете в одной группе. Потом работали в заводской контрольно-испытательной станции, испытывали космическую технику. Антонина Петровна и Лариса Егоровна в качестве телеметристов, Иван Игнатьевич был спец по системам управления.
Кроме напряженных будней, случались в отделе чудные праздники. Бокалы поднимали даже в шибко строгие времена, когда не допусти, Господь, попасться на проходной с хмельным запахом. Как-никак режимное предприятие. А все одно, оглядываясь на дверь, опрокидывали чарочки. Даже в судорожные годы борьбы за горбачевскую трезвость наливали из конспиративного чайника праздничные сто граммов.
Но не эти, второпях принятые грамульки определяли праздник. Особенно два главных — День Советской Армии и 8-е Марта. Накануне начинались таинственные однополые собрания по углам, репетиции после работы. Особенно изощрялись в театрализованных маскарадах мужчины.
В один год они вышли в торжественный момент в строгих костюмах и в цилиндрах времен Евгения Онегина. Двадцать Онегиных и все в черных цилиндрах. Хотя последние были из бумаги, выглядели мужчины бесподобно. Каждый сама серьезность, и что-то прячет за спиной. По команде «три-четыре» все разом упали на левое колено и розы, прекрасные белые розы, волшебно выпорхнули из-за мужественно стройных спин и поплыли в трепетные руки cотрудниц.
Каждый год в эти два праздника звучали стихи, песни и целые спектакли во славу женщин и мужчин. Но мужчины, как и подобает сильному полу, обязательно придумывали гвоздем программы забойный номер. Однажды был танец маленьких лебедей. Лебеди выплыли как на подбор. Впереди молодой специалист Саша Вялых, под стропила ростом и худой, как удочка. Следом Владимир Петрович Донцов, метр с пуантами вверх и столько же в ширину, замыкающий лебедь — Андрей Сергеевич Бойко, одновременно баскетбольного роста и тяжеловес в 130 кг. На всех белые пачки идеально торчат. Как-никак инженеры: сгофрировали кальку и такие классные пачки вышли над белыми спорт-трусами. Слаженно лебеди плывут. Па-па-па-па-па-а-бра-па!..
