Большой, светлый зал. Здесь цех сортировки. Вдоль стен зала столики, за каждым девушки в белоснежных халатах. Самая маленькая с краю — Полина Калядина. Она сортирует и упаковывает в пачки катушки с шелковой пряжей ловко, быстро.
Раздается звонок, и девушки вскакивают со своих мест. Белоснежный поток устремляется с завода к поселку. А улицы в поселке, словно просеки в роще. День солнечный, осенний, и каждое дерево спешит навстречу девушкам огромным фантастическим букетом из рыжего, красного и золотого.
Вот наконец дом № 33. Старую квартиру Козловых трудно узнать. В ней стало не только светлей, но и теплее, уютнее.
— Витя, а у нас гость.
Из второй комнаты появляется подросток:
— Здравствуйте!
Так вот они, эти большие карие глаза. А Полина поправляет Вите воротничок и говорит:
— Будь добр, сходи в ясли за Верой.
И Витя идет. Один, без поводыря, без палки. Полина перехватывает мой недоуменный взгляд.
— Вы разве не знали? — спрашивает она и добавляет: — Витя сейчас прекрасно видит. За это надо благодарить наших врачей. Я у них в долгу по гроб жизни.
Витя тоже благодарен врачам серпуховской больницы — и Тер-Хачатурову и Сепитинеру. Но Витя не забывает также и того, как много дали ему в дни тяжелой болезни дружба и забота тети Поли. И сейчас Витя — первый помощник Полины в доме. Он ухаживает за младшими членами семьи лучше любой няньки. Когда Полины нет дома, Витя кормит, укладывает спать Верочку, прибирает комнаты, ходит в магазин за продуктами.
— А как же школа? Разве домашняя работа не мешает занятиям?
Оказывается, нет. Витя не только сам перешел из шестого класса в седьмой, но и помог Толе перейти из первого во второй.
Если Толя за это время стал старше на год, то Витя — на целых три. А что касается Полины Калядиной, то она повзрослела за этот год по меньшей мере лет на пять. Еще бы, глава большого семейства! Забот-хлопот — по горло. Весной Полине пришлось вскопать огород. Своя картошка дешевле, чем на базаре. Мало того, она попросила завком прирезать ей небольшой сад, купила кур — в магазине не всегда достанешь свежее яичко для Веры.
Завтра после работы Полина начинает шинковать капусту. Все в поселке шинкуют, и она не хуже других. Кадка уже куплена и пропарена. Обручи покрашены, чтобы не ржавели. Ну разве в Москве она занималась этим? А вот пришлось и научилась.
— Все было бы неплохо, — говорит Полина, — да вот беда, ноги нас подводят, уж больно быстро они растут у ребят. Полгода назад я справила всем ботинки, а они уже малы. У Вити почти новые, а носить нельзя: не лезут.
Все смеются, а Вите не смешно. Ему неловко: почему Полина Алексеевна должна покупать ему и ботинки и костюмы?
— Как почему? Мы живем одной семьей.
Но Вите все равно неловко. Он решил уйти из школы и поступить в гараж:
— Все деньги буду отдавать в семью.
— Уговорите его не делать глупостей, — просит меня Полина. — Зарабатываю я в цехе не меньше других. Дети получают пенсию. Никто в нашей семье не пьет, не курит, а это тоже немалая экономия.
Но Витя продолжает спорить, упорствовать:
— Я парень, и я обязан помогать дому.
Валентина Иринарховна незаметно машет мне рукой. Мол, не волнуйтесь Витя без образования не останется. Полина настоит на своем.
И вот мы с Валентиной Иринарховной тихо поднимаемся из-за стола и выходим на улицу.
— Молодец девушка! И сердца у нее много и характера.
Я смотрю на Валентину Иринарховну и спрашиваю:
— А что будет у этой девушки с личным счастьем?
— А именно?
— Полина молода. Вдруг появится человек, которого она полюбит?
— Был такой в Москве. Но человек оказался ненастоящим. Он испугался Толи, Веры, Вити и сказал: или — или. Правда, сейчас он пишет, извиняется. Но она не отвечает ему. Сейчас ее счастье в новой семье, в детях.
Из-за угла показался Толя. Он шел из школы лениво, вразвалку. Увидев Валентину Иринарховну, спросил:
— Мама дома?
И узнав, что дома, мальчик взвизгнул, взмахнул сумкой с книгами и рысью устремился к подъезду.
1956 г.
г. Серпухов.
В 1945 — 1946 годах в Нюрнберге заседал Международный Военный Трибунал, в который входили представители четырех стран: СССР, США, Англии и Франции. Трибунал судил главных военных преступников гитлеровской Германии.
Письма, собранные в этом разделе книги, были написаны из зала судебного заседания. Факты, вскрытые в Нюрнберге, это не только история, это — предупреждение людям с короткой памятью. Процесс в Нюрнберге, заклеймивший позором фашистских преступников, помогает нам лучше видеть и новых поджигателей войны.
Вместе с нюрнбергскими письмами в этом разделе печатаются очерки из Чехословакии и Италии.
Международный Военный Трибунал в Нюрнберге провел сотое заседание. В работе суда установился и свой стиль, и свой быт, и свои традиции. Для тех, кто участвует в заседаниях с первых дней работы Трибунала, многое в этом судебном быте, быть может, уже примелькалось. Но мы, новички, только что прибывшие в Нюрнберг, живем еще первыми впечатлениями. Они волнующи и неповторимы. Кто из нас все эти годы не думал о грядущем возмездии фашизму! И возмездие наступило.
Вот зал суда. Вот и скамья подсудимых. На преступниках нет ни номеров, ни опознавательных надписей. Но их всех нетрудно узнать. Каждый из нас давно знаком с ними по рисункам Кукрыниксов и Бориса Ефимова. Зарисовки карикатуристов очень немногим грешат перед оригиналами. Геринг, Гесс, Йодль, Штрайхер, фон Папен вызывают в вас омерзение не только своими делами, но и своим внешним видом. Я не знаю, как выглядел в жизни Геббельс, но даже к тем из его ближайших сподвижников, которые остались живы, нужно долго привыкать, чтобы смотреть на них без брезгливости. Воистину, природа была беспощадна, окружив бесноватого такими страшными друзьями.
Свыше ста лет тому назад французский писатель Стендаль написал роман "Красное и Черное". Это был девятнадцатый век. Век великих надежд и крушений. Под красным писатель подразумевал революцию, под черным — реакцию.
Фашистская реакция выступила в другом столетии и под другим цветом. В тысяча девятьсот тридцать девятом году двинулись на Европу гитлеровские дивизии. Там, где появлялся фашистский солдат, земля не плодоносила, дети не смеялись.
Серо-зеленый цвет сукна шинели эсэсовца поднялся над миром символом самой страшной из реакции, которую когда-либо переживало человечество.
Роман Стендаля начинается словами Гоббса: "Если в клетку посадить даже тысячу, то клетка не станет от этого местом веселья".
Гитлеровцы решили посадить в клетку весь мир. Они одели в серо-зеленое не только своих солдат. Они окрасили им небо, мысль.
Советское обвинение представило Международному Военному Трибуналу в Нюрнберге в качестве документа тридцать шесть томов дневника Ганса Франка. Эти тома переплетены в серо-зеленые коленкоровые папки.
Ганс Франк это не ординарный фашист. Это бывший рейхсминистр, пророк, как утверждает сам Франк, устами которого говорил фюрер в генерал-губернаторстве. Всесильный и непосредственный выразитель воли Гитлера в Польше.
Сейчас Ганс Франк сидит на скамье подсудимых, как один из главных фашистских преступников. Мы не знаем, что Франк скажет в своем последнем слове. Да это вряд ли сможет повлиять на приговор суда. Приговор Гансу Франку уже вынесен. Он написан его собственной рукой в тридцати шести томах дневника.
Дневник — это разговор с самим собой, без свидетелей. Дневник — это храм, где человек исповедуется перед своей совестью в своих делах и мыслях.
Дневник Ганса Франка это, конечно, не исповедь. Это поденная запись смотрителя каторжной тюрьмы. Наместник фюрера в генерал-губернаторстве с удивительной педантичностью пронумеровал и сшил не только все свои сентенции, но и все свои приказы и распоряжения. Здесь отмечен каждый шаг и каждый крик рейхсминистра; для полноты картины не хватает только списка всех им расстрелянных и сожженных. Поименный список мучеников Ганс Франк заменил итоговыми цифрами — квартальными и годовыми.
Первый том дневника помечен 1939 годом, последний — 1945-м. Перед нами, таким образом, хроника всех лет немецкой оккупации Польши. Эти страшные годы Гитлер назвал "новым порядком" в Европе. О том, как выглядел этот «порядок» в Польше, мы весьма подробно узнаем из дневников гитлеровского наместника Ганса Франка. Вот несколько записей в дневнике:
"19 января 1940 года. Мое отношение к полякам — это отношение между муравьем и тлей. Если я обрабатываю поляка и, так сказать, дружественно его щекочу, то я это делаю в ожидании того, что за это мне пойдет на пользу производительность его труда. Здесь речь идет не о политической, а о чисто тактической, технической проблеме.
