– Да, да, – сказала миссис Постуисл, – я помню, я ее видела там. Тогда-то она была девчонкой. Куда ты девала свое платье?
– Оно было не мое. Мне его дала миссис Хэммонд.
– А это – твое? – спросила миссис Постуисл, указывая на синюю шелковую фуфайку.
– Мое.
– С чем ты ее надевала?
– С трико. Только оно износилось.
– С чего же это ты бросила кувыркаться и пошла к миссис Хэммонд?
– Пришлось бросить. Нога подвернулась.
– Ты у кого в последнее время служила?
– В труппе Мартини.
– А раньше?
– У-у, всех не перечтешь!
– Тебе никто не говорил, мальчик ты или девочка?
– Никто из таких, кому можно верить. Одни говорили так, другие этак. Смотря по тому, что кому нужно.
– Сколько тебе лет?
– Не знаю.
Миссис Постуисл обернулась к Питеру, бренчавшему связкой ключей.
– Что же – наверху есть кровать. Ваше дело – решайте.
– Понимаете, – объяснил Питер, понижая голос до конфиденциального шепота, – я терпеть не могу валять дурака.
– Правило хорошее, – согласилась миссис Постуисл, – для тех, кто это может.
– Ну да одна ночь – не велика беда. А завтра что-нибудь придумаем.
«Завтра» всегда было любимым днем Питера Хоупа. Стоило ему назвать эту магическую дату, чтобы воспрянуть духом. Когда он посмотрел на Томми, на лице его уже не было ни малейшего колебания.
– Ну что ж, Томми, сегодня ты можешь переночевать здесь. Ступай с миссис Постуисл, она покажет тебе твою комнату.
Черные глаза просияли.
– Вы хотите испытать меня?
– Об этом мы потолкуем завтра.
Черные глаза омрачились.
– Послушайте, я вам прямо говорю, не выйдет.
– То есть как? Что не выйдет?
– Вы хотите отправить меня в тюрьму.
– В тюрьму?
– Ну да, я знаю, вы называете это школой. Пробовали уже и до вас. Но только это не пойдет. – Черные глаза сверкали гневом. – Я никому ничего худого не делаю. Я хочу работать. Я могу содержать себя. Я всегда… Какое кому до этого дело?
Если б черные глаза сохранили свое вызывающее, гневное выражение, Питер Хоуп, может быть, и не утратил бы здравого смысла. Но судьбе угодно было, чтобы они вдруг наполнились слезами. При виде их здравый смысл Питера в негодовании удалился из комнаты, и это положило начало многому.
– Не глупи, – сказал Питер, – ты не понимаешь. Конечно, я хочу испытать тебя. Я только хотел сказать, что мы обсудим подробности завтра. Ну перестань же. Экономки не плачут.
Мокрое личико просветлело.
– Вы правду говорите? Честное слово?
– Честное слово. Теперь иди, умойся. А потом приготовишь мне ужин…
Странная фигурка, все еще тяжело дыша, поднялась со стула.
– Значит, вы мне даете квартиру, харчи и шесть пенсов в неделю?
– Да, да. Я полагаю, это будет недорого. Как вы находите, миссис Постуисл?
– И еще платье… или штаны с курткой, – подсказала миссис Постуисл. – Это уж как водится.
– Да, да, конечно, раз это принято… Так вот, Томми, шесть пенсов в неделю и одежда.
На этот раз Питер в обществе Элизабет дожидался возвращения Томми.
– Надеюсь, – говорил ей мистер Хоуп, – надеюсь, что это мальчик. Ты понимаешь, всему виной туманы. Если б у меня тогда были деньги, чтобы отправить его на юг…
Элизабет задумчиво молчала. Дверь отворилась.
– А, вот так лучше, гораздо лучше. Ей-богу, у тебя совсем приличный вид.
Стараниями практичной миссис Постуисл с длинной юбкой было достигнуто временное соглашение, одинаково выгодное для обеих сторон; выше талии наготу скрывал большой платок, искусно скрепленный булавками. Питер, сам до щепетильности аккуратный, с удовольствием заметил, что дочиста отмытые руки Томми совсем не запущены.
– Дай-ка мне свой картуз, – сказал Питер. Он бросил его в ярко пылавший огонь, отчего по комнате распространился странный запах.
– Там в коридоре висит мой дорожный картуз. Можешь пока носить его. Вот тебе полсоверена; купи мне холодного мяса и пива на ужин. Все, что нужно, ты найдешь вот в этом шкафу или где-нибудь на кухне. Не приставай ко мне с расспросами и не шуми. – И Питер опять углубился в свою работу.
– Прекрасная мысль эти полсоверена, – говорил себе Питер. – Теперь «мистер Томми» больше не будет тебя беспокоить. В мои годы завести у себя детскую – безумие! – Перо в его руке брызгало и царапало по бумаге. Элизабет не сводила глаз с двери.
– Четверть часа, – заметил Питер, взглянув на часы. – Я тебе говорил. – Статья, над которой трудился Питер, по-видимому сильно раздражала его.
– Так почему же, – рассуждал он сам с собою, – почему он тогда не взял шиллинга? Притворство, – заключил он, – уловка, ничего больше. Ну, старушка, мы с тобой еще дешево отделались. Прекрасная была мысль дать ему полсоверена. – И Питер даже рассмеялся, чем сильно встревожил Элизабет.
Но в этот вечер Питеру, очевидно, не везло.
– У Пингля все распродано, – объяснил Томми, появляясь с пакетами, – пришлось идти к Бау на Фаррингдон-стрит.
– А, вот что, – сказал Питер, не поднимая головы.
Томми исчез за дверью, ведущей в кухню. Питер быстро писал, наверстывая потерянное время.
– Хорошо; – бормотал он, посмеиваясь, – это ловко сказано. Это им не понравится.
Он писал, сидя за столом, а Томми бесшумно и невидимо сновал сзади, то в кухню, то из кухни. И что-то странное происходило с мистером Питером Хоупом: он чувствовал себя так, как будто долгое время был болен – так болен, что даже сам не замечал этого, – а теперь начинает выздоравливать и узнавать знакомые предметы. Эта солидно обставленная, длинная комната, обшитая дубовыми панелями, хранившая вид старомодного достоинства, такая спокойная, приветливая, – комната, где прошло больше половины его рабочей жизни – почему он забыл о ней? Она встречала его теперь с радостной улыбкой, как старого друга после долгой разлуки. И улыбались выцветшие фотографии в деревянных рамках на камине, и между ними портрет маленькой, хрупкой женщины, чьи легкие не могли перенести лондонского тумана.
– Господи помилуй! – сказал мистер Питер Хоуп, отодвигая свой стул. – Тридцать лет. Как, однако, время бежит. Неужели мне уже…
– Вы как пиво любите: с пеной или без пены? – послышался голос Томми.
Питер словно очнулся от сна и пошел в столовую ужинать.
Уже в постели Питера осенила блестящая мысль. «Ну конечно, – как я не подумал об этом раньше? Все сразу станет ясно». И Питер сладко заснул.
– Томми, – начал Питер, садясь за стол на следующее утро. – Кстати, что это такое? – И он в недоумении поставил чашку обратно на стол.
– Кофе. Вы ведь сказали кофе приготовить.
– Ах, кофе! Так вот что, Томми: на будущее время, если тебе все равно, я буду пить по утрам чай.
– Мне все равно, – любезно согласился Томми, – завтракать-то вам, а не мне.
– Да… что бишь я хотел сказать… у тебя, Томми, не очень здоровый вид.
– А я ничего. Я никогда не болею.
– Может быть, ты не замечаешь. Бывает так, что человек очень нездоров и не знает этого. Я не моту держать у себя человека, если не уверен, что он совершенно здоров.
– Если вы хотите сказать, что передумали и хотите избавиться от меня…
И подбородок Томми моментально задрался кверху.
– Нечего губы дуть! – прикрикнул Питер, напустив на себя ради этого случая такую строгость, что он и сам себе дивился. – Коли здоровье у тебя в порядке, как я надеюсь, я буду очень рад пользоваться твоими услугами. Но это я должен знать наверное. Так уж принято. Так всегда делают в хороших домах. Сбегай-ка вот по этому адресу и попроси доктора Смита зайти ко мне, прежде чем он начнет свой обход. Ступай сейчас же и, пожалуйста, без разговоров.
– Очевидно, с ним так и следует говорить, – сказал себе Питер, прислушиваясь к удалявшимся шагам Томми.
Когда хлопнула наружная дверь, Питер прокрался в кухню и сварил себе чашку кофе.
«Доктора Смита», вступившего в жизнь в качестве, «герр Шмидта», но, вследствие разницы во взглядах со своим правительством, превратившегося в англичанина и ярого консерватора, огорчало только одно обстоятельство – его постоянно принимали за иностранца. Он был коротенький, толстый, с густыми кустистыми бровями и такими свирепыми седыми усами, что дети начинали реветь при виде его и ревели до тех пор, пока он, погладив их по головке, не заговаривал с ними таким нежным голосом, что они умолкали от удивления – откуда взялся этот голос. Он и ярый радикал Питер с давних пор были закадычными друзьями, хотя каждый из них и питал снисходительное презрение к взглядам другого, умеряемое искреннею привязанностью, которую он едва ли сумел бы объяснить.
– Што же такое, по-фашему, с фашей маленькой тэвочкой? – спросил доктор Смит, когда Питер объяснил ему, зачем он его приглашал. Питер оглянулся. Дверь в кухню была плотно закрыта.
– Почем вы знаете, что это – девочка?
Маленькие глазки под нависшими бровями стали совсем круглые.
– Если это не тэвочка, зашем ее так отэвать?
– Я не одевал, Я именно хочу одеть – как только узнаю…
