И одни старушки дома.
Садик. Домик чуть заметен.
На скамье у старой ели
В упоеньи новых сплетен
Две седые балаболки.
«Шмит к серовой влез в окошко…
А еще интеллигенты!
Ночью, к девушке, как кошка…
Современные… студенты!»
1908
Беседка теснее скворешни.
Темны запыленные листья.
Блестят наливные черешни…
Приходит дородная Христя,
Приносит бутылку наливки,
Грибы, и малину, и сливки.
В поднос упираются дерзко
Преступно-прекрасные формы.
Смущенно, и робко, и мерзко
Уперлись глазами в забор мы…
Забыли грибы и бутылку,
И кровь приливает к затылку.
«Садитесь, Христина Петровна!» —
Потупясь, мы к ней обратились
(все трое в нее поголовно
Давно уже насмерть влюбились),
Но молча косится четвертый:
Причины особого сорта…
Хозяин беседки и Христи,
Наливки, и сливок, и сада
Сжимает задумчиво кисти,
А в сердце вползает досада:
«Ах, ешьте грибы и малину
И только оставьте Христину!»
1908
Фельетонист взъерошенный
Засунул в рот перо.
На нем халат изношенный
И шляпа болеро…
Чем в следующем номере
Заполнить сотню строк?
Зимою жизнь в Житомире
Сонлива, как сурок.
Живет перепечатками,
Газета — инвалид
И только опечатками
Порой развеселит.
Не трогай полицмейстера,
Духовных и крестьян,
Чиновников, брандмейстера,
Торговцев и дворян,
Султана, предводителя,
Толстого и Руссо,
Адама — прародителя
И даже Клемансо…
Ах, жизнь полна суровости,
Заплачешь над судьбой:
Единственные новости —
Парад и мордобой!
Фельетонист взъерошенный,
Терзает болеро:
Парад — сюжет изношенный,
А мордобой — старо!
1908
Три экстерна болтают руками,
А студент — оппонент
На диван завалился с носками,
Говорит, говорит, говорит…
Первый видит спасенье в природе,
Но второй потрясая икрой,
Уверяет, что — только в народе.
Третий — в книгах и личной свободе,
А студент возражает всем трем.
Лазарь Розенберг, рыжий и гибкий,
В стороне, на окне,
К дине блюм наклонился с улыбкой.
В их сердцах ангел страсти на скрипке
В первый раз вдохновенно играл.
В окна первые звезды мигали.
Лез жасмин из куртин.
Дина нежилась в маминой шали,
А у Лазаря зубы стучали
От любви, от великой любви!..
Звонко пробило четверть второго —
И студент — оппонент
Приступил, горячась до смешного,
К разделению шара земного.
Остальные устало молчали.
Дым табачный и свежесть ночная…
В стороне, на окне,
Разметалась забытая шаль, как больная,
И служанка внесла, на ходу засыпая,
Шестой самовар…
1908
Утро. В парке — песнь кукушкина.
Заперт сельтерский киоск.
Рядом памятничек Пушкина,
У подножья — пьяный в лоск;
Поудобнее притулится,
Посидит и упадет…
За оградой вьется улица,
А на улице народ;
Две дворянки, мама с дочкою,
Ковыляет на базар;
Водовоз, привстав над бочкою,
Мчится, словно на пожар;
Пристав с шашкою под мышкою,
Две свиньи, ветеринар.
Через час — «приготовишкою»
Оживляется бульвар.
Сколько их, смешных и маленьких,
И какой сановный вид!
Вон толстяк в галошах — валенках
Ест свой завтрак и сопит.
Два — друг дружку лупят ранцами,
Третий книжки растерял,
И за это «оборванцами»
Встречный поп их обругал.
Солнце реет над березами.
Воздух чист, как серебро.
Тарахтит за водовозами
Беспокойное ведро.
На кентаврах раскоряченных
Прокатил архиерей,
По ошибке, страхом схваченный,
Низко шапку снял еврей.
С визгом пес пронесся мнительный —
«Гицель» выехал на лов.
Бочки. Запах подозрительный
Объясняет все без слов.
Жизнь все ярче разгорается;
Двух старушек в часть ведут,
В парке кто-то надрывается —
Вероятно, морду бьют.
Тьма, как будто в полинезии…
И отлично! Боже мой,
Разве мало здесь поэзии,
Самобытной и родной?!
1909
Четыре кавалера
Дежурят возле сквера,
Но вера не идет.
Друзья от скуки судят
Бока ее и груди,
Ресницы и живот.
«невредная блондинка!»
— «Н-да-с, девочка с начинкой… »
— «Жаль только не того-с!»
— «Шалишь, а та интрижка
С двоюродным братишкой?»
— «Ну, это, брат, вопрос».
Вдали мелькнула вера.
Четыре кавалера
С изяществом стрекоз
Галантно подлетели
И сразу прямо к цели:
«как спали, хорошо-с?»
— «А к вам, ха-ха, в окошко
Стучалась ночью кошка… »
— «С усами… ха-ха-ха!»
Краснеет вера густо
И шепчет: «будь вам пусто!
Какая чепуха… »
Подходит пятый лихо
И спрашивает тихо:
«Ну, как дела, друзья»
Смеясь, шепнул четвертый:
«Морочит хуже черта —
Пока еще нельзя»
— «Смотри… скрывать негоже!
Я в очереди тоже… »
— «Само собой, мой друг».
Пять форменных фуражек
И десять глупых ляжек
Замкнули веру в круг.
1910
Из гимназических воспоминаний
Пансионеры дремлют у стены
(Их место — только злость и зависть прочим).
Стена — спасенье гимназической спины:
Приткнулся, и часы уже короче.
Но остальным, увы, как тяжело:
Переминаются, вздыхают, как тюлени,
И чтоб немножко тело отошло,
Становятся громоздко на колени.
Инспектор в центре. Левый глаз устал —
Косится правым. Некогда молиться!
Заметить надо тех, кто слишком вял,
И тех, кто не успел еще явиться.
На цыпочках к нему спешит с мольбой
Взволнованный малыш — приготовишка
(Ужели смайлс не властен над тобой?!):
«Позвольте выйти!» бедная мартышка…
Лишь за порог — все громче и скорей
До коридора добежал вприпрыжку.
И злится надзиратель у дверей,
Его фамилию записывая в книжку.
На правом клиросе серебряный тенор
Солирует, как звонкий вешний ветер.
Альты за нотами, чтоб не увидел хор,
Поспешно пожирают «Gala Peter».
Но гимназистки молятся до слез
Под желчным оком красной классной дамы,
Изящные, как купы белых роз,
Несложные и нежные, как гаммы.
Порой лишь быстрый и лукавый глаз
Перемигнется с миловидным басом:
И рявкнет яростней воспламененный бас,
Условленный томим до боли часом.
Директор — бритый, дряхленький кащей —
На левом клиросе увлекся разговором.
В косые нити солнечных лучей
Вплыл сизый дым и плавился над хором.
Усталость дует ласково в глаза.
Хор все торопится — скорей, скорей, скорее…
Кружатся стены, пол и образа,
И грузные слоны сидят на шее.
1910
Из-за забора вылезла луна
И нагло села на крутую крышу.
С надеждой, верой и любовью слышу.
Как запирают ставни у окна.
Луна!
О, томный шорох темных тополей,
И спелых груш наивно-детский запах!
Любовь сжимает сердце в цепких лапах,
И яблони смеются вдоль аллей.
Смелей!
Ты там, как мышь, притихла в тишине?
Не взвизгивает дверь пустынного балкона,
Белея и шумя волнами балахона,
Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне,
