«Трудно тем на свете очень…»
Трудно тем на свете очень,
У кого сосед маньяк,
Всю дорогу озабочен –
Где, когда, кого и как.
Тем живётся много проще,
У кого сосед енот,
И мозги он прополощет,
И рубашку простирнёт.
У кого сосед японец,
Тем легко на свете жить,
Можно запросто червонец
У японца одолжить.
У кого сосед Каспаров,
Тем не жизнь, а благодать,
Ведь с Каспаровым на пару
Можно партию сгонять.
Лучше всех тому живётся,
У кого майор сосед,
Если вдруг война начнётся,
Всех убьёт, майора – нет.
«С улыбкой мимолётной на устах…»
С улыбкой мимолётной на устах,
В поток различных мыслей погружённый,
Брожу порой в общественных местах,
Толпой сограждан плотно окружённый.
Как мне они физически близки,
Те, за кого пред небом я в ответе –
Солдаты, полотёры, рыбаки,
Саксофонисты, женщины и дети.
Предмет их лихорадочных надежд,
Весь замираю от стыда и муки,
Когда моих касаются одежд
Их грязные доверчивые руки.
Чем я могу помочь несчастным им,
Чего им ждать от нищего поэта,
Когда он сам отвержен и гоним,
Как поздний посетитель из буфета.
Просыпаюсь с бодуна,
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы спёрли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
«Жизнь проходит как-то глупо…»
Жизнь проходит как-то глупо,
Тусклы стали будни.
Съешь в обед тарелку супа
Да тарелку студня.
Ну ещё стакан компота,
Два уже накладно.
Нет, неладно в жизни что-то,
Что-то в ней неладно.
«Бывало, выйдешь из трамвая…»
Бывало, выйдешь из трамвая,
Бурлит вокруг тебя Москва,
Гремит музыка половая,
Живые скачут существа.
Цыганы шумною толпою
Толкаю тушь по семь рублей,
Еврей пугливый к водопою
Спешит с еврейкою своей.
Дитя в песочнице с лопаткой
На слабых корточках сидит,
А сверху боженька украдкой
За всеми в дырочку следит
Озонную.
Ах, что за женщина жила
У Курского вокзала,
Она и ела, и пила,
И на трубе играла.
Ходила голая зимой,
Любила Вальтер Скотта
И открывала головой
Никитские ворота.
Паря меж небом и тюрьмой,
Она в любом контексте
Всегда была собой самой,
Всегда была на месте.
Мы с нею не были близки
И рядом не летали,
Она разбилась на куски
И прочие детали.
А я, я что, я вдаль побрёл,
Ушибленный виною,
Её тифозный ореол
Оставив за спиною.
«Не могу не вспомнить факта…»
Не могу не вспомнить факта,
Происшедшего со мной,
На коне я ехал как-то
В день весенний выходной.
Ехал, значит, на коне я,
Ехал, стало быть, на нём,
У него я на спине я
Ехал я весенним днём.
Так и ехали мы двое,
По дороге семеня –
На спине я у него я,
Между ног он у меня.
Были мы душой одною,
Были телом мы одним,
То ли он ли подо мною.
То ли я ли по-над ним.
«Оставил мясо я на кухне…»
Оставил мясо я на кухне,
А сам пошёл в консерваторию,
Оно возьми да и протухни,
Такая вышла с ним история.
Но над утратой я не плачу
И на судьбу роптать не смею,
Ведь стал духовно я богаче,
Хотя физически беднее.
Дружно катятся года
С песнями под горку,
Жизнь проходит, господа,
Как оно ни горько.
Ёлки-палки, лес густой,
Трюфели-опята,
Был я раньше мен крутой,
Вышел весь куда-то.
Ноу смокинг, ноу фрак,
Даже хау ноу,
У меня один пиджак
Да и тот хреновый.
Нету денег, нету баб,
Кончилась халява,
То канава, то ухаб,
То опять канава.
Пыльной грудою в углу
Свалена посуда,
Ходит муха по столу,
Топает, паскуда.
На гвозде висит Ватто,
Подлинник к тому же,
На Ватто висит пальто,
Рукава наружу.
У дороги две ветлы,
Вдоль дороги просо,
Девки спрыгнули с иглы,
Сели на колёса.
Не ходите, девки, в лес
По ночам без мамки,
Наберёте лишний вес,
Попадёте в дамки.
Не ходите с козырей,
Не ходите в баню,
Ты еврей и я еврей,
Оба мы цыгане.
За высоким за забором
Гордый рыцарь в замке жил,
Он на всё вокруг с прибором
Без разбора положил.
Не кормил казну налогом,
На турнирах не блистал
И однажды перед Богом
Раньше времени предстал.
И промолвил Вседержитель,
Смерив взглядом гордеца:
– С чем явился ты в обитель
Вездесущего отца?
Есть каналы, по которым
До меня дошёл сигнал,
Что ты клал на всё с прибором.
Отвечает рыцарь: клал!
Клал на ханжеский декорум,
На ублюдочную власть
И ad finem seculorum[1]
Собираюсь дальше класть.
Сохранить рассудок можно
В мой жизни только так,
Бренна плоть, искусство ложно,
Страсть продажна, мир – бардак.
Не привыкший к долгим спорам,
Бог вздохнул: ну что ж, иди,
Хочешь класть на всё с прибором,
Что поделаешь, клади.
Отпускаю, дерзкий сыне,
Я тебе гордыни грех,
С чистой совестью отныне
Можешь класть на всё и всех.
И на сём визит свой к Богу
Гордый рыцарь завершил
И в обратную дорогу,
Помолившись, поспешил.
И в земной своей юдоли
До седых дожив годов,
Исполнял он Божью волю,
Не жалеючи трудов.
«Как хорошо, что мы успели…»
Как хорошо, что мы успели.
А ведь могли бы опоздать,
Как хорошо, что всё не съели,
И даже было что поддать.
И что положено вручили,
И был к столу допущен всяк.
Как хорошо, что проскочили,
Могли б и мордой об косяк.
Провёл я молодые годы
На лоне девственной природы,
Природы девственной на лоне,
Режима строгого на зоне.
На зоне строгого режима,
На фоне полного зажима
Считал закаты и восходы
В местах лишения свободы.
И все моральные уроды,
И все духовные кастраты
Со мной считали те восходы,
Со мной считали те закаты.
И покидая мир греховный,
Перемещался в мир астральный
То вдруг один кастрат духовный,
То вдруг другой урод моральный.
Три Петра и два Ивана,
Два Ивана, три Петра
Просыпались утром рано
И херачили с утра.
И завидовал им пьяным,
Двум Иванам, трём Петрам,
Трём Петрам и двум Иванам
Чёрной завистью Абрам.
На столе часы стоят,
Но на первый только взгляд.
На порой они идут,
Отмеряя ход минут.
Отмеряя ход минут,
По столу часы идут,
Вот до краешка дойдут
И оттуда упадут.
На пол часики упали
И лежат. На третий взгляд.
А на первый, как вначале
Было сказано, стоят.
Это что ж это такое?
И на что ж это похоже?
Ведь лежать не можно стоя
И стоять не можно лёжа.
Можно ж нервный тик
Заработать так. Тик-Так.
«Ничего мне так не надо…»
Ничего мне так не надо,
Ничего мне так не нужно,
Как гулять с тобой по саду
Органично, ненатужно.
Как забывши, час который
И какое время года,
Наслаждаться дивной флорой,
Достиженьем садовода.
Как, обняв тебя рукою,
Чувств отдаться Ниагаре,
Как упасть с тобой в левкои
В ботаническом угаре.
И волос твоих коснуться,
И, как контур, возбудиться,
И забыться, и уснуться,
И вовек не разбудиться.
Она лежала на кровати,
Губу от страсти закусив,
А я стоял над ней в халате,
Ошеломительно красив.
Она мою пыталась шею
Руками жадными обнять,
Ей так хотелось быть моею.
И здесь я мог её понять.
«Я раньше был подвижный хлопчик…»
Я раньше был подвижный хлопчик,
Хватал девчонок за трусы,
Но простудил однажды копчик
В интимной близости часы.
Недвижность мною овладела
Заместо прежнего огня,
Ах, девы, девы, где вы, где вы,
Почто покинули меня?
Весь горизонт в свинцовых тучах,
Где стол был яств, стоит горшок,
Умчался фрикций рой летучих,
Весёлый петинг-петушок,
Откукарекавшись навеки,
Вот-вот начнёт околевать,
Подайте, граждане, калеке,
Подайте женщину в кровать.
