— Мне этого так не хватало, когда я в постели лежал!
— Доволен собой, кровопийца? — спросил Ллевелин короля.
— Конечно. Теперь я валлиец — куда чистокровней тебя!!! Я в битве не просто согрелся. На зависть далекой родне мной выпито крови Уэльса так много, что я опьянел. Могилы на каждой тропинке, скелеты на каждом углу — мои беспощадные бинги разбили твоих теулу! Твой мир погружен в одичалость. С драконом и желтым крестом два флага над ним развевалось — сгорели в дыханьи моем!
— Ты сгинешь, убийца наемный, в аду за такие дела![1] Ты стонами землю наполнил — ту землю, где радость цвела. Как сыр, что купается в масле, как будто Мальтийский Еврей, ты смотришь на бойню и счастлив, что принял участие в ней, взмахнув нечестивой десницей. С твоим приближением вновь из тел охладевших струится горячая красная кровь. Такому количеству трупов завидовать мог бы Циклоп. Неслыханный, дикий поступок неслыханный вызвал потоп. О, небо, что кровь породило — злодею за смерть отомсти! Землица, что кровь проглотила — убийцу теперь проглоти! — валлиец продолжил устало, — О жалких победах трубя, Пусянь, ты чудовищно жалок, но кто пожалеет тебя?
— Ты сдохнешь с пробоиной в плэйте, к тебе приближается смерть! Вы лучше себя пожалейте, а я не способен жалеть.
— И мне почему-то казалось, не знаешь законов простых. Способно испытывать жалость животное даже — не ты!
— На долгом пути самурая, нигде не считавший потерь, я жалости к павшим не знаю — а стало быть, я и не зверь!
— О чудо! Мерзавец лукавый воистину правду изрек! Из ада явившийся дьявол, на память возьми уголек, — и тут увидал император последний привет болтуна — упала под ноги граната. Увы, не взорвалась она.
Сверкали монгольские сабли, кричали наемники «РЕЖЬ!» И был беспощадно подавлен последний валлийский мятеж. Трофеи разложены в кучи, вернулась законная власть — но отпуск никто не получит, другая война началась.
Гонец, пролетевший над лесом, как будто крылатый Пегас, доставил письмо из Дернесса:
— «Норвежцы напали на нас!» — читал, император, нахмурясь, пакет пожелтевших страниц. — «Их база на острове Льюис, их наглость не знает границ. По снежной Шотландии белой идут, распевая псалмы…» Вторжение в наши пределы?! Обычно вторгаемся мы. Не будем от сложностей бегать и их оставлять на потом. Вперед, уничтожим норвегов — каленым железом сотрем!
Спокойно, без лишней бравады, сплетая «орлов» из кишок, сражался Пусянь на Оркадах и всех постирал в порошок. Никто не попал в крематорий, не будет в земле погребен — все трупы отправлены в море, где брюхо набил Посейдон. В суровые дни или ночи уныло обгладывал кость уставший Харон-перевозчик — ему потрудиться пришлось. Челнок уплывает на запад, и сердце сжимает в груди. Кошмарный залив Флоу-Скапа, моряк, стороной обходи.[2]
Когда убиваемых вопли затихли в оркнейской глуши, был флот боевой приготовлен, что в Осло бросок совершил. Полгода работали верфи, штампуя десятки трирем. Горели часовни и церкви, и Осло сгорелО совсем. На помощь из датских владений владельцу десятков корон прислали собратья-чжурчжени оставленный там гарнизон. Вдобавок, наместник Винланда послал через бурю и снег отряды индейских «коммандо», что мстили за древний набег. Явились в костей перестуке, оставив родной Лабрадор. Зовутся они беотуки, и каменный носят топор.
Свистели мушкетные пули!
Пусянь изменил статус-кво. Он встретил мятежника Скуле и герцогом сделал его. Был Скуле Пусяню покорен, ему не посмел помешать. Увы, от Норвегии вскоре осталось не больше шиша.
— Недолго осталось сражаться, работы на десять минут. Владыка, их ровно тринадцать — норвежцев, что в плен не идут. Они не боятся монголов. Лицом и душою страшны засели за тем частоколом, как древние боги войны. Король из Исландии Кетиль им помощь прислать обещал.
— Чего же вы ждете?! УБЕЙТЕ! Пусть метко стреляет праща!
Отважно рванулись номады на этот последний оплот, и стали крушить баррикады, и всем повскрывали живот. Двенадцать норвежцев достойных сложили в болотную гладь, и только 13-й воин последним остался стоять. Свирепый владыка Бохая не может понять, почему, настречу ему наступает норвежец, одетый в чалму. Пусянь задержался в ложбинке, его изучает вблизи. А тот, разбросавший ботинки, пошел босиком по грязи. За десять шагов до чжурчженей, почуяв бохайскую вонь, он медленно встал на колени, ладонь повстречала ладонь.
— Прости за пустые вопросы; что был иногда косорук; за сопли, что выпустил носом; за стрелы, что выпустил лук — увы, не достигшие цели; за все остановки в пути; за все, что сказать не успели — Отец наш Небесный, прости. За наши грехи и ошибки, за мой незаконченный план,[3] — склонившись над почвою зыбкой, молился Ахмед ибн Фадлан. — Твоя бесконечная милость мне пищу дарила и кров; коль древнее зло пробудилось — я с ним повстречаться готов. А после, по сломанным веткам, войти в погребальный костер. Я вижу всю линию предков — и мать, и отца, и сестер.[4] Мы тоже из бронзы и стали! Для нас предназначен маршрут, упрямо ведущий к Вальгалле, где смелые вечно живут!
Закончил молитву с поклоном. Но только коснулся земли, сержант из бохайской колонны сказал:
— Арбалетчики, пли!
— Не сметь или сдохнешь в темнице, пойдешь к людоедливым львам! Отставить. Желаю сразиться я с этим фанатиком сам. Быть может, впервые на свете, ну, в пятый как минимум раз, я воина равного встретил — пусть даже халифа на час.
— Ты звуки сплетаешь красиво, но в главном ошибся, номад. Я только посланник халифа. Оставив спокойный Багдад, вдали от родного Ирака блуждал без руля и ветрил. Норвежский властитель Хаакон на службу меня пригласил. Пусть не был король правоверным, и грубой его солдатня, служил я достойно и верно до этого самого дня. Был ранен и трижды контужен…
— Так имя свое не погань! Сегодня последняя служба, — ему отвечает Пусянь.
Сошлись скимитар и катана — Востока кривые мечи. Пусянь уступает Фадлану, и красный от гнева бурчит. Сражаться с реальным героем — поверьте, совсем не пустяк. Зачем поединок устроил — он что, гладиатор Спартак?! Но были напрасны тревоги. В холодной Вальгалле давно решили норвежские боги, кому победить суждено. За миг покраснела арена, когда пропустивший удар, упал Ибн Фадлан на колено, наткнувшись на свой скимитар. Взглянул в направлении Мекки, а также на солнечный свет, прикрыл побледневшие веки и тихо промолвил «Кисмет…» А вскоре зеленая жаба, уселась, дрожа на ветру, на грудь молодого араба и в рану метнула икру. Он понял — окончились шутки, икру проглотил не спеша, и умер в мучениях жутких, и в рай отлетела душа…
— Скорей отвечайте, хваранги, в салюте подняв палаши, кому поклонятся вакханки,[5] кто подвиг сейчас совершил?! Мы шли через волны картечи и это совсем не смешно, но встали на йотунов плечи и их превратили в пятно! Финальным аккордом победы, бежать босиком по траве, в Большую и Малую Эдды добавить по новой главе — и все разорвать на цитаты, сложить на алтарь Красоте! — продолжил Пусянь-император, и глаз его влажно блестел. — Но я не о том беспокоюсь. На самой далекой звезде, хоть Южный, хоть Северный полюс, но цели достойные где?! Скопление сброда и черни, отважных героев чуть-чуть, остался приличный соперник, илЬ время на лаврах уснуть?!
— Как сказано в старой легенде — в пещере, на куче жратвы, тебя дожидается Грендель из двадцать девятой главы. Ты рано подводишь итоги. Вот здесь неохваченный круг, вот Хель ледяные чертоги, а там неразведанный Юг…
— …где меньше добычи, чем шума, где в черных лесах готтентот. Но я все равно передумал — поход на восток подождет. Пускай повторяют поэты, твердят наизусть, как пароль — «Пусянь — повелитель планеты!»
