Изобличение этой «чудовищной ответственности» было, пожалуй, высшим устремлением Жака Ваше.
X., 11 окт, 1916
Дорогой Друг,
Пишу вам с больничной койки, на которую меня средь бела дня уложили надоедливая горячка и не в меру разыгравшееся воображение.
Получил вчера ваше письмо. Знайте, Высшая Правда такова, что я ни на мгновение не забываю о нашей дружбе, которая, надеюсь, продлится столь же долго, сколь редки нынче древние первосвященники и действительно талантливые фигляры — хоть вы и понимаете суть Йумора лишь приблизительно.
Сам я нынче обретаюсь переводчиком у англичан — и вооружившись полным безразличием с редкими вкраплениями безобидного дуракаваляния, каковою смесью я привык разбавлять все, что касается вещей серьезных, прогуливаю мой хрустальный монокль и мои же наброски теории раздражающей живописи по здешним холмам и руинам. — Как вам известно, я по очереди был талантливым писателем, увенчанным лаврами успеха, популярным автором порнографических картинок и скандально известным художником-кубистом. — Но я давно не выхожу в свет и предоставляю другим возможность объяснять и толковать мою многогранную личность по приведенным выше образцам. — Результат мне абсолютно неинтересен.
В конце месяца меня ждет увольнительная, и на какое-то время я, наверное, заеду в Париж. — Надо повидаться с одним моим самым лучшим другом, он что-то совершенно пропал из виду.
...Помимо этого — а этого, как видите, не так уж много — Пустота. Британская армия, конечно, предпочтительнее французской, но и в ней с Йумором дела обстоят туго. Уже несколько раз я шепнул приставленному ко мне полковнику-солдафону, что загоню ему как-нибудь пару деревянных колышков в ухи. Вряд ли я был правильно понят; впрочем, он даже не говорит по-французски.
Моя теперешняя мечта: нарядиться в красную рубашку, повязать красный платок на шею, натянуть ботфорты по колено — и завербоваться в тайное китайское общество, вот уже несколько веков безо всякой цели существующее в Австралии.
Имеют ли ваши ясновидцы право на переписку? Я с удовольствием обменялся бы парою посланий с человеком, одержимым манией преследования, или еще каким-нибудь «кататоником».
X., 29.4.1917
Дорогой друг,
...Пишу вам из места, когда-то бывшего деревней, сидя в невообразимо тесном загоне для скота, где вместо стен висят походные одеяла. — Я тут с английским солдатами. — На этом участке они изрядно продвинулись в расположение противника. — Здесь очень шумно. — Все.
...И вы просите меня дать определение йумора — вот так, с ходу! —
Фраза «символы по природе своей символичны» довольно долго казалась мне достойной этого звания, поскольку в ней скрыта масса всего подвижного и живого; ну, например: всем известно, как невыносимо сосуществование с обычным будильником — это самое настоящее чудовище, и меня всегда пугало, сколько всяких вещей охватывает его бесхитростный взгляд, так чего уж говорить о моих собственных попытках проникнуть рано утром в комнату — но отчего же он тогда просто пыжится от йумора, а, почему? — А просто потому: это так, и не может быть иначе. — Йумор, вы увидите сами, не знает границ, он вездесущ. — Однако все это никоим образом не претендует на законченное определение, йумор вообще слишком сильно зависит от ощущений, чтобы его можно было легко выразить. — Мне кажется, он сам и есть особое ощущение, я бы даже сказал — чувство — театральной и безрадостной бесполезности всего на свете. Ах, кабы знать.
Вот почему ликование других так ненавистно (прежде всего, много шума) — поскольку — вы согласны? — мы-то с вами гении — ведь мы знаем, что такое йумор. А потому — и вы хоть на минуту сомневались? — нам все дозволено. Впрочим[33], все это так утомительно.
В конце письма прилагаю забавного человечка — это можно было бы счесть наваждением или — пожалей, так даже лучше — смертельным поединком суммы и остатка — да, именно так.
Он очень долго преследовал меня, и ни на мгновенье не сводил с меня глаз во всех тех безымянных захолустьях, куда меня заносило. — По-моему, он попросту меня разыгрывает. — Но я к нему все-таки очень привязан.
18.8.1917
Дорогой Друг,
... Кстати — искусства, судя по всему, больше нет. — Тогда стоит ли о нем кричать на всех углах — меж тем, люди искусства до сих пор не перевелись — так уж заведено и все. Well — а что тут сделать?
Итак, нам не по душе ни само искусство, ни пекущие его художники (долой Аполлинера): Тограс был тысячу раз прав, когда призывал покончить с поэтами! Так или иначе, выжимай мы из себя желчь и кислоту или же прогорклый от старости лиризм прошлого, неплохо бы управляться побыстрее, в темпе марша — в нынешний век локомотивов скорости совсем иные.
Что ж, такова современность — сколько ни пытайся с ней покончить, а поутру получишь новую. — Малларме для нас не существует, нет-нет, никакой особой ненависти, просто он давно мертв. — Мы позабыли Аполлинера, он уж как-то чересчур прилежно занимается искусством — ветхий плащ романтика пытается заштопать телеграфной лентой новых дней, но ни черта не смыслит в динамо-машинах. Пора бы звездам отцепиться от небес! — ах, как это скучно — и этакая серьезность в речах! — Забавно, когда человек еще во что-то верит. Ничего не попишешь, кривляние у них в крови...
Итак, я вижу только два способа с этим всем покончить. — Или создать наше собственное восприятие путем дымящегося и сверкающего столкновения всех диковинных и незатертых слов — только не переборщите с этим, я вас знаю, — либо напитать все эти квадратики и уголки чистейшим неподдельным чувством — нынешнего дня, разумеется. — Вынужденная Честность — поелику нам она против шерсти — вместе со всем миром отправляется в тартарары.
...Йумор не должен быть созидательным — да только как того добиться? Песчинка йумора есть, по-моему, в Лафкадио, он и книжки не держал в руках, а творил только свои чудные опыты на окружающих, взять вот его Убийство — но без всей этой поэтической дьявольщины — о, тухлый старина Бодлер! Ему так не хватало нашей холодности — и еще, пожалуй, лязга нынешних машин — блеск колес с вонючим маслом — вжик, вжик, вжик. Свисток к отправлению! Реверди — как по-хэтт (с таким, знаете, благоговейным придыханием посередине) — забавно, но от прозы явно тянет в сон; Макс Жакоб, мой старый друг-шутник — паяцы! — паяцы! — последнее представление! — взгляните, какой восхитительный петрушка — крашеное дерево, каково?! — Пара угольков потухших глаз и колбасный кружок монокля — плюс ненасытная печатная машинка — все же как-то лучше...
14.11.1918
Мой драгоценный друг,
Ваше письмо застало меня в совершенно подавленном настроении! — В голове ни одной мысли, я абсолютно пол внутри — наверное, сейчас я годен лишь на роль бездумного самописца, регистратора лавины окружающих меня вещей, причем всех разом — какая плотность, давление? вот, наверное, вопросы, которые я еще могу задавать... из нынешней войны я выберусь слегка избалованным, а может быть, и основательно испорченным, наподобие блаженных деревенских дураков (впрочем, я лишь того желаю)... или... или, знаете — в какой фильме я бы хотел сыграть! Взбесившиеся автомобили, подвесные мостики, уходящие из-под ног, затем руки — крупным планом, — тянущиеся через весь экран за каким-нибудь тайным письмом!.. бесценная бессмыслица!.. — вся лента из драматических объяснений, вечерние туалеты под сенью пальмы, в которой прячется шпион. Ну да, и Чарли, разумеется, с его застывшей на губах улыбкой и мило поблескивающими зрачками. А Полицейский, которого забыли в чемодане!
Литая трубка телефона, рубашка без пиджака — и все друг друга ненавидят, потом эти странные судорожные движения — шестнадцатилетний Уильям Р. Дж. Эдди, пачки денег к ногам ливрейных негров, о, как прекрасны эти светло-пепельные волосы, и роговой монокль. В конце — счастливый брак.
Я стал бы траппером — или разбойником с большой дороги, следопытом, охотником, горняком или рудным разведчиком... Представьте себе: бар где-нибудь в Аризоне (виски или джин, вам смешать?), великолепно дикие леса и эти, знаете, особые штаны для верховой езды, а сбоку — кобура для пистолета, так и не успевающего остыть, — я гладко выбрит, эти все умеющие руки одинокого волка. Концом всему, поверьте мне, станет грандиозный пожар или перестрелка в салуне, когда карманы уже полны золота. Well.
Мой бедный друг, как вынести мне эти несколько последних месяцев мундира — (меня тут уверяли, что войне конец) — Я на пределе, и это вовсе не слова... а потом они меня подозревают... они, по-моему, о чем-то догадались — только б не оттяпали башку, покуда я в их власти!..
