– А по идее, ему б надо указать на дверь, когда пьяным объяснялся, – сказала Галка. – Но меня заинтриговало: а что потом, за объяснением, за испытанием?
Мне не жалко Галку. Я сказал, напишу фельетон о ней персонально. В назидание ветрушкам.
В Галкиных глазах гневно сверкнула молния.
Грома почему-то не было.
Гром благоразумно воздержался от стука.
1964
Если Господь создал человека по своему образу и подобию, то ему надо ещё много работать над собой.
Б. Замятин
У генерала Разборова умерла жена.
Ну, похоронил…
Благородно горюет целую неделю, горюет вон уже вторую…
Лёг – один, встал – один. Ни шуму, ни прений.
Как-то до грубости странно.
И первой эту странность заметила старинная приятельница покойной.
Заметила и усердно так говорит:
– Вы, Иван Николаевич, петушок ещё крепенький. Не страдать же век. Подыщу-ка я вам пеструшечку поинкубаторней.
– Поищите, поищите, тётя Люся.
Так и сказал: тётя Люся. Тем самым намекая, чтоб она не начала свои глубокие поиски и предложения с себя.
Дня через два звонит тётя Люся:
– Иван Николаевич! Нашла я вам компромисс. Ждите. Сегодня приведу.
И первая мисс ему не понравилась.
Не понравилась и вторая, и третья…
И осерчал тогда генерал. Подумал:
«Ну что эта тётя таскает мне вторсырьё? Одни братские могилы – упасть, обнять и заплакать![15] Что тут у меня, шлакоотвал?[16] Давай, Ванюшок, меняй тактику подбора. Сделай игрой…»
И стал генерал своим гостьюшкам как бы в шутку мерить давление. Выше ста двадцати на восемьдесят – никаких разговоров!
Померил у одной…
У другой…
У десятой…
Иссякли у тёти Люси мисс-запасы.
А игра генералу понравилась.
Хочется продолжения.
Что делать?
И тогда генерал переметнулся на газеты.
Отдал две копейки, а удовольствия на рубль. На первые три страницы и смотреть не надо. Там всё такое серьёзное.
А вот четвёртая – хе-хе.
Объявленьица о разводах.
Штука!
Решил генерал заняться миротворческой миссией.
«Парочка надумала развестись. А я пришёл и примирил. Дело? Большое и доброе! А не помирю – из свежих батончиков-разведёнок, может, себе подберу свою Стодвадцатьнавосемьдесят… Тоже дело!»
И пошёл он первый раз на дело.
Пришёл точно по адресу, вычитал в газете.
Когда молодые узнали, чего припёрся незваный генерал, союзом навалились его мутузить. Не лезь не в своё корыто!
И так отходили, что Иван Николаевич еле тёпленькие унёс бедные ножки.
Бредёт он в охах домой, горько думает:
«А на гражданке дедовщинка пострашне-ей, чем в армии…»
Тут его нагоняет толстейка молодуня. Подруга кандидатши в разведёнки. Тоже активисточка, прибегала мирить молодых.
То да плюс сё, и стала сыроежка жалеть бедного Ивана Николаевича.
И видит даже невооружённым глазом Иван Николаевич, что у молодуни кроме жалости и все прочие сахарные достопримечательности на месте. И в хороших количествах!
«Ох же и недви-ижимость! Ох же и сексопилочка!.. Обалдемон! Наконец-то я, съёхнутый, встретил свою Стодвадцатьнавосемьдесят!»
Дома он в счастье упал на свою братскую могилу, обнял, но заплакать не успел… Сердце…
Генерал погиб как подобает доблестному воину.
Погиб в боевом сражении на своём боевом посту.
На боевом посту Сто Двадцать на Восемьдесят.
1965
Азарт – это состояние, в которое мы входим, выходя из себя.
В.Жемчужников
Сорокалетний Фёдор Прямушин, отличный слесарь, превосходный рационализатор, в один раз получил получку, тринадцатую, выслугу, отпускные, совместительские, надбавку плюс изобретательские.
Всего ну с полкило!
Разом горячо набежало в одну кучку одиннадцать пачек с копейками.
Вce пачки рублями.
Рубляшики хрусткие. Новенькие. Ещё теплячки!
Только что с гознаковского станка.
Вcё б хорошо, да вот – рублями.
Что ими делать? Стены оклеивать?
Так обои жалко. На днях поменял.
– Э! – хлопнул себя по лбу Фёдор. – Да я рублями пол выстелю, как паркетом. Войдёт Натулька – ахнет!
Но ахнула первой не жена, а соседка, Марь Ванна. Заскочила за зубком чеснока.
– Федюк! – припала соседка к косяку. – Ты что тут делаешь?
– Да вот, – равнодушно повёл Фёдор рукой на золотистый пол в спальне и гостиной, покрытый рублями. – Если скажу, что отмечаю день гранёного стакана… не поверите… Я по-честной… Сладил машинку, выдал первую партию… Вроде блин не комом… Сушу вот… Только вы, тёть Марусь… – Фёдор приложил палец к губам.
Соседка распахнула рот и, не в силах вымолвить хоть слово, обмякло, отстранённо обеими руками разом махнула на Фёдора, будто отталкиваясь от него, и, часто моргая, попятилась за дверь.
Через мгновение она у себя бессознательно набрала милицию.
Сыроежкин дом занят.
И к лучшему.
Тех коротких секунд, в течение которых она слышала апатичные, вялые гудки, eй вполне хватило, чтобы, по её мнению, придти к благоразумному решению.
Положив трубку, Марья Ивановна твердеющим шагом снова вошла к Фёдору.
– Федюшка, – с тайной надеждой в голосе запричитала она, – ты меня не бойси. Не сорока я… Сегодня ты, касатик, будешь ещё печатать?
– Да ведь как, тёть Марусь… Оно б, может, и можно, да сушить боль негде. Вот, – сожалеюще покосился ceбe под ноги, – вот остался пятачок. С десяток рублянов кину и боль негде.
– Федюшка! Сладкий ты мой! – ещё нежней пропела Мария Ивановна. – Все мои по деревням королевствуют… В отпусках… У меня четыре пустуют комнаты. Как стадионища!.. Хоть мильон суши!
А про себя подумала:
«Возложи, сунься только сушить… Назад ты у меня ни рублейки не получишь!»
– Тёть Марусь, – бархатно ворковал Фёдор, положа руку на сердце, – ваш стадион без дела не останется. Я ещё и ваш расписной балкончик, похожий па царскую шкатулку, оприходую… Да… Через три часа мы с Натали отбываем нах Сочи. Поджариться, подшоколадиться…Вернусь из отпуска – сотнями выстелю вам ваши стадион, балконион, кухнион!
Мария Ивановна затосковала.
«Хорош гусь, хор-рош. Только не туда летит… Это ж он не желает брать меня, старую кошёлку, в компанию. Это ж он принципиально не желает, чтоб и я в рабочее время золотой ложкой трескала чёрную икру. Ладно. Засуну-ка я тебя в сундучару![17] Ты у меня, фальшивый монетчик, сам через пять минут почернеешь!»
И действительно, милицейский наряд аккуратно уложился в отведённые пять минут.
Не отрывая строгого взгляда от пола, старшина спросил:
– Значит, народный умелец, на самодеятельных началах печатаешь деньги? С рублей начал?
– С рублей, – скромно повёл плечом Фёдор.
– А где станок?
– Только что взяла соседка… Мы на паях…
Наряд – к соседке.
И весьма некстати.
Наткнулся на целую «сладкую линию». Как раз гнала «Вечерний звон» на топтушку.
Линию аннексировали, а саму соседку чувствительно, до озноба, придавили ещё и штрафом.
1965
Совесть! Поговори ещё у меня!
Бывает, что крест, поставленный на человеке, его единственный плюс.
Б. Крутиер
Прокуроры, оказывается, тоже стареют.
Их вежливо провожают на пенсию.
Желают несть числа светлых тихих дней.
– Вот где сидит мой покой! – Николай Фёдорович нервно рубнул себя по загривку ребром ладони. – Заслужил отдых… Хоть в петлю… Довели люди добрые!
К Николаю Федоровичу явилась охота к перемене квартиры.
– Хочу в эту.
Месяцок носил ордер.
– Не хочу туда, хочу сюда! – указующий перст бывшего прокурора засвидетельствовал почтение особняку Маркова.
В поссовете с извинениями обронили, что-де Марков съедет лишь через месячишко. Но убоялись сердитого взора и, храбро махнув на коммунальные каноны (подумаешь, важность!), досрочно позолотили ручку Николая Федоровича новым ордером.
По отбытии Маркова Николай Федорович соизволил персонально лицезреть облюбованный филиал земного рая.
Торжественно, не дыша, постоял у врат, величаво переступил порог.
Он лишился дара речи, как только узнал, что «Марков не весь уехал», что его родственница комсомолка Валентина Агеева «остаётся без движения». Но она покладистая. Не надо паники, ради Бога. Ей довольно и девятиметровой комнатки.
– Освободите! Нас трое! У меня ордер на все тридцать восемь метров, не считая дополнительных удобств!
– Любуйтесь своим ордером, а я здесь жила и никуда не пойду.
Кость на кость наскочила.
На втором рандеву Николай Федорович был уступчивее.
Беседа протекала в дружественной обстановке.
Строптивая Валентина выдвинула на обсуждение условия мирного сосуществования под одной крышей. Поздно возвращается в родные пенаты. Учится по вечерам. Работает во вторую. Могут пожаловать подруги, мать.
