Джорджи утвердительно кивнула.
– Да, понимаю, – сказала она тотчас же. – Но боюсь, что об этом напрасно с ней спорить, Вильям. Она всё равно поедет. Её ничем не переубедишь. Я говорила с ней об этом.
– Говорили? Это очень любезно с вашей стороны, – сказал я. Потом после некоторого молчания прибавил: – Вы всегда были доброй девушкой, Джорджи. Ричмур счастливый человек!
Она улыбнулась, и щёки её покрылись ярким румянцем.
– Я тоже счастлива, – скромно ответила она. – Вы не можете себе представить, какой он прекрасный человек.
– Я уверен в этом!..
После некоторого колебания я спросил с отчаянием:
– Так вы думаете, что на этот раз лучше предоставить Гонории делать то, что она хочет, Джорджи?
– Боюсь что так. И она сочувственно взглянула на меня. – Видите ли, когда она будет вне дома, она может лучше одуматься. Может быть даже, ей надоедят эти вульгарные охотники мужчины и женщины, она соскучится по дому, вам и малютке. Это было бы так хорошо!
– Да, правда, – отвечал я с неуверенностью, – если бы это могло быть так. Но этому не бывать!
– Подождите, увидите, – отвечала уверенно Джорджи. – Во всяком случае, у Гонории доброе сердце. Она может быть очень приятна, когда захочет. И если вы не будете противоречить ей теперь, мысли её могут совсем измениться. Я считаю это очень возможным. Это было бы так естественно. Потому что она, во всяком случае, бросит когда-нибудь своё увлечение спортом. Это не может быть продолжительно.
– Конечно, не может быть продолжительно! – заявила миссис Маггс, открывая глаза, которые до сих пор были закрыты в безмолвной покорности. – Ни одна женщина не может охотиться всю жизнь, любезный Вильям. Она состарится; ей нужен будет покой…
– А я должен ждать, пока она состарится, – вы это хотите сказать? – проговорил я, стараясь насильно улыбнуться. – Что ж, подождём! Но я боюсь, что с годами она не перестанет курить! Во всяком случае, я не буду больше тревожить вас моими огорчениями. До свидания, Джорджи!
– До свидания! – Она протянула мне руку. Когда я взял её, она прошептала: – Мне так грустно всё это, Вильям; грустно за вас!
– Я знаю, – отвечал я тем же тихим голосом и пожал её нежные маленькие пальчики. – Ничего; у каждого есть своё горе; почему же я должен составлять исключение? Прощай, маленький!
Это относилось к моему сыну, который теперь молча радовался, занятый музыкальным ящиком.
– Я думаю, он закричит, если я возьму его?
– О, нет, сказала Джорджи, – он никого не боится. Попробуйте!
Я осторожно поднял его на руки. Сначала он как-то серьёзно и вопросительно уставился на меня. Потом он с восторгом начал хлопать меня по щекам и, когда я опять посадил его на пол, он залился звонким смехом. Не могу сказать почему. Я вообще не берусь объяснять, что происходит в душе ребёнка. Знаю только, что это был очень добродушный ребёнок и что добродушие его никогда не обнаруживалось под материнским кровом. Миссис Маггс, прощаясь со мной, выказала много радушия.
– Пожалуйста, приходите посидеть с нами, любезнейший Вильям, вечерком, каждый раз как почувствуете себя одиноким, – грустно упрашивала она: – может быть, вы устроитесь так, чтобы поехать с нами в Кромер. Мы поедем туда для перемены воздуха, – это будет так хорошо для малютки. Мы были бы так рады, если бы вы тоже поехали. Вероятно, вы захотите повидать ребёнка, особенно, когда вы лишены возможности видеть жену. Вы приедете, не правда ли, Вильям?
Я сказал, что подумаю об этом, и, поспешно проговорив ещё несколько слов на прощание, удалился. Никакой пользы не вышло из моего визита, думал я, затворяя за собой входную дверь, кроме разве того, что я повидался с Джорджи. В ней мелькал освежающий проблеск женственности, и я с удовольствием останавливался мысленно на её прекрасном образе. Я дошёл до своего дома и, по обыкновению, отпер его ключом, бывшим у меня в кармане. Внутренность дома имела пустынный вид; комнаты пропитались табачным запахом. Чувство отчаяния, потери и неудачи овладело мной, когда я остановился на минуту, глядя в полутёмную библиотеку, где я провёл так много одиноких вечеров. Какая надобность сидеть дома, решил я. Самое слово «дом» звучало насмешкой в моём положении. Я сделал то, что делает всякий, кто находит свою жену недостаточно женственной и свою домашнюю обстановку неудовлетворительной. Я пошёл обедать в клуб и вернулся только тогда, когда пора было ложиться спать.
Август давно уже кончился. Сентябрь тоже близился к концу. Жена моя снова отличилась в ряду первостепенных спортсменов в Глин Руэче, а я провёл очень спокойные каникулы в Кромере с миссис Маггс и всем её семейством (семеро мальчиков и девочек, не считая Гонории). За это время я старался подружиться с моим маленьким сыном. Теперь летние каникулы кончились; все возвращались в город; вернулся и я в числе других. Жена писала мне время от времени, по большей части открытые письма, и я отвечал ей тем же дешёвым и удобным способом, не оставляющим места для романтических излияний. У неё не было чувствительности; у меня же хотя и была сентиментальная жилка, но я воздерживался от её проявлений. Она возвращалась домой. Она известила о своём намерении прибыть вечером такого-то дня, прося меня не давать себе труда встречать её на станции. Я не дал себе этого труда. Джорджи хлопотала в нашем доме; миссис Маггс также, приготовляя его и приводя в порядок к прибытию хозяйки. Всё было уже готово и по местам, за исключением ребёнка, который продолжал оставаться со своими молодыми тётками и дядями в доме бабушки. Назначенный вечер наступил, и я сидел у окна библиотеки, смотря на улицу и поджидая прибытия моей жены. Я приготовился встретить её как любящий муж. Я решил, что мы будем говорить о наших разногласиях спокойно и дружелюбно, и если она не может или не хочет отказаться от своих мужских привычек из любви и уважения ко мне, тогда я со всей деликатностью предложу ей разойтись по обоюдному согласию. Я надеялся, что до этого не дойдёт; но я положительно решил, что не стану более терпеть её мужских замашек. Мне было нестерпимо читать отчёты о её подвигах, появлявшиеся время от времени в модных журналах. Я от души желал бы поколотить тех репортёров, которые описывали её как «известную наездницу миссис Гетвелл-Трибкин», как «неустрашимую миссис Гетвелл-Трибкин» и так далее, в особенности же, когда в заключение этих описаний насмешливо прибавлялись восклицания вроде: «Браво, Гонория!», или: «Отличились, миссис Гетвелл-Трибкин!» Вся кровь моя кипела негодованием, когда я встречал её имя вперемежку с модными театральными знаменитостями. Но мог ли я жаловаться? Она сама давала повод к этому; её поведение провоцировало это, и если описывали её платья, рассуждали о её наружности, критиковали её носки, как будто она была лошадь, выставленная для продажи в Тетерсале, – это была её вина, во всяком случае, не моя. Всё это мне надоело, и я твёрдо и окончательно решил, что не желаю быть известным, только как муж миссис Гетвелл-Трибкин. Я мог иметь собственную индивидуальность. В обществе есть много слабых добродушных мужей, которые, чтобы не иметь постоянных ссор с жёнами, соглашаются играть смешную роль, подавляемые их женским высокомерием и жаждой превосходства. Я говорю этим жалким существам раз навсегда, что они делают прискорбную ошибку. Пусть они настоят на своём, как бы это трудно и неприятно ни было, и это будет лучше для них впоследствии. Свет никогда не осудит человека, который откажется жить со своей женой, если она по уму и характеру является сама почти мужчиной.
Я сидел, как уже говорил, у окна в библиотеке, поджидая Гонорию, просматривал вечерние газеты и внимательно прислушивался к отдалённому стуку экипажных колёс. Наконец, я увидал как из-за угла показалась наёмная колясочка с хорошо известным мне ружейным футляром и дорожными принадлежностями. Через минуту я уже стоял у дверей; ещё через минуту Гонория вышла из экипажа и вошла в переднюю.
– Как живёшь? – воскликнула она громко, когда я подошёл, чтобы приветствовать её. (Понятно, что я не сделал неразумной попытки поцеловать её.) – Смотришься очень хорошо! Вот, Симонс, – обращаясь к слуге, – возьми все эти вещи и отнеси наверх. А тебе полкроны за езду – получай!
Она бросила монету и прошла в библиотеку твёрдой, несколько тяжёлой походкой. Я следовал за ней в грустном молчании, так как я с первого взгляда заметил, что она совсем коротко обстригла себе волосы. Эти прекрасные светло-каштановые косы, которыми я прежде восхищался, теперь исчезли.
– Я вижу, ты обрезала волосы, Гонория, – сказал я, глядя на то, как она стояла предо мной, высокая и мужественная, как гвардейский гренадёр, в застёгнутом пальто-ульстере и охотничьей шапке. – Как это не хорошо.
