В те годы армия агрессора еще не могла быстро и плотно обеспечить оккупационный режим, так что все военные кампании напоминали собачью свадьбу, свалку вокруг главного армейского скопления. Ставка Кутузова находилась в Бородине, вот он с места и не двинулся. Наши войска отходили к передовому укрплению у Бородина — Шевардинскому редуту. Собралось ровно 103 тысячи человек, меньше, гораздо меньше, чем на Куликовом поле! Но и французов подходило только 130 тысяч, — не охти какая орда. Зато вооружение с обеих сторон имелось самое убийственное.
«25 августа, в жаркий августовский (так у Историка, — хорошо хоть не „в жаркий январский“ — С.К.) день, в лагерь русских войск привезли чудотворную икону Смоленской Божией Матери»…
Вы помните, верующие мои, — это та самая Матерь, которая навесила нам на шею Годунова. Столь же успешно сработала она и на этот раз.
«Торжественная молитвенная тишина стояла на громадном поле подле Бородина. Всюду земля была изрыта. Тянулись длинные рвы окопов, насыпи, стояли плетеные туры батарей. Медные пушки сверкали на солнце. Солдаты надели на себя чистые рубахи: все готовились к смерти…». Все войско не могло подойти под благословение, поэтому благодать отпускали с доставкой на дом — священники отдельным взводом обходили позиции: «„Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!“ — слышались голоса певчих…».
Наконец все улеглись. Уснули утомленные боями 25 августа заградотрядовские казаки, но не спали «деды» из гвардии и салаги, попавшие в полк по зову чести.
— Скажи-ка, дядя, ведь не даром?… — волнуется новобранец.
— Не даром, не даром… Спи пацан, — перебивает его дядя и чистит кивер, весь избитый.
«Спать… Спать… нужно набраться силы для завтрашняго подвига…», — черным эктрасенсом завывает наш Историк над батальным простором.
И подвиг состоялся. 26 августа 1812 года произошла величайшая битва тех времен и тех триннадцати народов — Бородинское сражение. Лишь «первые лучи солнца показались над покрытой туманом землею», как стопушечная французская батарея плюнула дымом и напомнила отдыхающим, что пора вставать. Свалка началась неимоверная. Укрепления захватывались французами и отбивались русскими обратно. Картинки локальных схваток мелькали, как окна курьерского поезда. Поэтому конные курьеры не успевали донести императору Александру (вот он — в седле возвышается) и императору Наполеону Бонапарту (а этот — на горке, на барабане восседает) правдивую информацию. Общая диспозиция получалась такая: русские принимали гостей на своем поле (Бородинском), им и стены помогали («Ребята, не Москва ль за нами?»), а французы атаковали в гостях. То есть, по уставу они должны были нести втрое большие потери. Но им наш Устав образца 1972 года был не в указ. Поэтому потери сторон образовались адекватные.
Остервенение, наведенное Смоленской богоматерью, не стихало, и «среди мертвых тел, между раненых и стонущих своих товарищей дрались солдаты. Гнулись и ломались штыки, в щепы обращались приклады, не хватало патронов, зарядов, пороха. Едкий пороховой дым туманом застилал поле, и в этом тумане дрались последним смертным боем солдаты. Дрались за Москву!»…
У нас всегда так получается. Мы до последнего человека, «смертным боем» деремся за эту Москву, а потом оказывается, что кто-то уцелел по тылам, что кровь наша пролита не бесследно, что «через час — на ней цветы и трава, через два она снова жива» и снова готова пролиться, — вы догадались, — за Москву! Такой вот круговорот питательной жидкости в развращенной природе…
После полудня Наполеон выстроил всю свою армию, чтобы обрушиться на поредевшие русские полки, прочесать мелким гребнем Бородинское поле, «добить живых» чужих, собрать раненых своих. Наши тоже «готовились принять врага как следует»: складывали укрепления из мертвых тел, «собирали патроны, чистили ружья, банили раскаленные пушки».
Все и пошло бы, «как следует», — с последней смертной схваткой, протокольным оформлением победы по признаку «занятого поля боя», но все испортили дикари. Наполеон обнаружил у себя за спиной шайку атамана Платова. Оказалось, всю Бородинскую битву славный атаман провел в наполеоновских тылах. Там он разогнал резервный батальон и налетел, нет! — буквально напоролся на «громадный обоз великой армии»…
Надо ли продолжать вслед за Историком?
Стоит ли застенчивому автору опять подставляться под казачьи пики, под кавалерийский вопль литературных патриотов, под залпы национальных батарей?
Стоит! Позади Москва!..
«К сожалению, казаки не исполнили всего, что могли они сделать, проникнувши в тыл францусской позиции. Бедные и оборванные, потерявшие почти все свое обмундирование за время отступления, они, попавши в обоз, увлеклись грабежом. Вместо того, чтобы ударить на резервные полки, захватывать с тыла батареи, они, не слушая начальников, рассыпались по повозкам, рылись в сундуках, хватали мундиры, патроны, хлеб, кули с овсом. Как саранча нападает на хлебное поле, так напали казаки на францусский обоз. Забывши о том, что идет жестокий бой и решается участь всей войны, голодные донцы делили добычу, вьючили материи, набивали сумы продовольствием и вещами…». Ну, а уж про винные запасы предусмотрительных французов Историк упомянуть не решился…
Картину этого группового свинства можно было бы украсить включением звука: «Коко Шаннель! Диор! Карден! Вдова Клико!», — услышали бы мы из-за кадра, но Коко Шаннель тогда еще не родилась, а мадам Клико не овдовела…
Однако стратегическое значение мародерства оказалось более существенным, чем несостоявшийся тыловой удар. «Встревоженный Наполеон при первых выстрелах в тылу послал туда всю свою конницу. И она появилась перед обозами тогда, когда казаки не успели еще устроиться, — и потому казаки живо рассыпались в лаву и начали отходить», то есть, брызнули в кушири, теряя ворованные панталоны и судорожно запихивая в подсумки импортные предметы непонятного назначения.
«Набег казаков в тыл Наполеона мог бы сломить его силы и даровать нам полную победу. Но этому помешала некоторая жадность казаков». Зато и от полного поражения галантерейная атака нас спасла. Наполеоновцы целый час гоняли крыс по тылам, и за это время защитники главной нашей огневой позиции — батареи Раевского получили подкрепление. Французская армия напоролась на кинжальную шрапнель и 4 часа купалась в ней вполне самоотверженно.
Тут рука бойца колоть устала, и обе армии, не сговариваясь, завалились отдыхать. Собственно поле боя осталось за нами, вернее, — под нами. На другой день французы наших на нем не обнаружили, но и боя никакого уже не было. Так что, формально Бородинскую битву мы выиграли. По очкам.
Недельный марш-бросок Кутузова под стены первопрестольной закончился 2 сентября в Филях. Сейчас это — конец метро, а тогда Фили были отдаленной деревушкой с Кремлем на горизонте. Тут состоялся известный совет. Возобладало мнение великого Кутузова, что нечего из-за Москвы копья ломать, пусть Наполеон ею подавится, а мы пока армию в сельской местности подкормим и подлатаем.
Тем временем храбрый Платов летел на Дон — поховать барахлишко и объявить поголовную мобилизацию казаков против «антихриста в лице Бонапарта»!
— «Родную дочь свою отдам замуж за того казачишку, который возьмет мне в плен Наполеона! — повторял рассерженный и разобиженный донской атаман».
Видя партизанские трофеи, казаки охотно ополчились все. Знай это Наполеон, драпал бы он до хаты. Но не ведал гордый завоеватель полумира, на что он руку поднимал.
3 сентября последние русские полки ушли по Рязанской дороге, и Наполеон вступил в Москву. «Долго стоял он на Воробьевых горах и, скрестивши руки, любовался Москвой. Горели на солнце купола и кресты сорока сороков церквей, красиво высился Кремль, вся Москва, окутанная зеленью полей, играла перед ним в лучах утренняго солнца».
— Так вот ты какой, священный город! — будто бы сказал Наполеон. Обычно в таких случаях отцы поверженных столиц выносили ему «ключи от города», от всех его лабазов, бань, картинных галерей, предъявляли складскую и бухгалтерскую документацию. Так было в Вене, Берлине, в столицах итальянских королевств. Хотелось такого и тут. Но не вышло. Документации никакой сроду не бывало, ключи имелись, но лабазы опустели, народ очень шустро разбежался из Москвы с вещами. Пришлось Наполеону заходить в Москву на цыпочках. Отсюда он послал императору Александру предложение о мире.
— «Я не положу оружие, доколь ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем! — гордо отвечал непобежденный наш государь. От этой зажигательной речи Москва и впрямь начала гореть. „Таинственные люди поджигали ее со всех сторон“, так что, проверить наличие складских остатков стало совсем невозможно. На пожар списали все. Французы ловили поджигателей, расстреливали на месте, но везде не поспевали. „На место расстрелянных являлись новые, и Москва продолжала гореть“»…
