Там помнили его прошлый визит.
Зудяков тоскливо поинтересовался с лестничной площадки. Через замочную скважину:
– Дудяков! Ну, ты проснулся? Ты где вчера ночевал? В образцовом вытрезвителе? Ну субчик! Ну бульончик! Ну отощалый блинчик! Я захожу с севера…[44] Ну какую же ты пустил фиксу![45]
– Отстань! Хватит тащить нищего по мосту![46]
– Чего? Неслышиссимо!
– Отстань говорю, нерводрал![47]
– Неутыка! Хоть вагон тебе умного скажи – всё уходит в свисток! Твоё ослушание тебя погубит. Я б мог накинуть тебе зряплатку… И были б у тебя тачка, дачка да с кайфом жрачка. И мы с тобой почасту обрывали б струночку.[48] А так, сучкастый… Век воли не видать! Научу я тебя свободушку любить! Послушай, нестроевич, какого мнения о тебе родная общественность!
И с неописуемым восторгом, с каким поэты читают стихи любимым, Зудяков стал выть в скважину:
– Таких, как он, у нас единицы!
Но мимо них мы не вправе пройти!
Они нам мешают жить и трудиться!
Они помеха на нашем пути!
– Дудяков! – в горячечном упоении пальнул Зудяков. – Ну, ты всё понял, хмырь зелёный, в своём реквиеме? Ты хоть понял, что ты помеха? Говоришь, кончай мессу да иди спать? Я-то пойду. Но уснёшь ли ты? Завтра ты у меня серенады запоёшь. Да хорошенечко перечитай про перетяжку![49]
Теперь я понимаю, почему смеётся Зудяков, когда услышит что-нибудь возвышенное про бедную музыку.
2 апреля 1967
Нет таланта – не зарывайся!
Л. Леонидов.
Если тебе хочется говорить, но нечего сказать – пиши стихи.
Почти всякий в молодости воображает себя пиитом, а потому при первой возможности начинает гугнявить что-то рифмованное. Ему (ей) мало аудитории в одну человеко-единицу. Мало места в альбомах. Газету подавай!
В редакции пошли навстречу трудящимся и торжественно открыли бухту «Графомания».
Час от часу не легче.
Полку графоманов катастрофически прибывает.
Здравствует в Кривых Двориках Даша Лебёдкина.
Библиотекарь.
По совместительству поэтесса.
На этой почве прислала в газету граммов сто своих трудов.
В «Детстве и юности» правдиво воспела пройденный путь:
За партой я сидела 10 лет
Узнала много интересного я в школе.
Учиться надо, неучиться – нет
Ведь нет у нас в стране людей в неволе.
Метко схвачено.
Только вот Даша маловато сидела за партой. Раз даже не заметила, что частица не в натянутых отношениях с глаголами, а потому предпочитает держаться от них на расстоянии.
Не в ладах Даша с точками и запятыми.
Не будем вдаваться в подробности по линии грамотности.
Что ещё для души приготовила Даша?
За окошком солнце лучится
Веет утро прохладой
И собака куда-то мчится
По зеленому саду.
И что это за тявкуша, которая с самого утра без дела носится? За что её только и кормят?
Явную оплошность срочно запеленговала поэтесса.
Тут же сполна выдает себе программу-минимум на день:
Надо в лес за грибами сходить
Надо дома помочь по хозяйству
А все же, о чём этот стих?
В нём, догадываемся, заложена глубокая философия: человек целенаправленней строит свой трудовой день, следовательно, и жизнь, чем наш общий четвероногий друг.
Дальше.
В саду увидишь ты шиповник
Вокруг смородина стоит,
А рядом с ней растет крыжовник
И совсем близко пес лежит.
В этом творении тявкула уже исправился. Ну кто что скажет против такого трудолюбивого пса? Стережёт крыжовник, зарабатывает на кость насущную. Жизненно!
Но вот героиню следующего произведения каким-то ветром закинуло в лес.
«А навстречу мне ужас сколько цветов!»
Жадина, она «все сорвать готова».
Но вовремя одумывается и, довольствуясь одним лютиком, остальные несёт людям.
Старушка увидев подснежник живой
Уголками рта улыбнется
Ее постаревшее сердце волной
Забьется, забьется, забьется.
А если волна захлестнёт старушку? Кто отвечать будет?
Героиня Даши умаялась и потому задумалась о покое.
Человеку нужна тишина,
Чтобы слышать, как дятел стучит.
Чтобы думать, что кто-то не спит
И по делу куда-то спешит.
Своё бессилие сознаёт и Даша.
Чтобы «пропечататься», взяла в соавторы не Александра Сергеевича и не Михаила Юрьевича, а – нам кого попроще! – Василия Кулёмина.
Даша «углубила» Кулёмина.
К его стихотворению из двух четверостиший дописала ещё три своих. (Одно процитировано.) И поскольку три больше двух, изгнала известного поэта из соавторов, рассчитывая единолично на славу и гонорар.
Много земли перерывают золотоискатели и находят немного золота.
Так и журналисты.
Когда сотрудник редакции – не семи пядей во лбу, тем более не семисот, всего не удержишь в голове! – перерыл тонну лебёдкинской руды и отыскал восемь добротных строчек, он так обрадовался, будто персонально открыл новую Америку.
По иронии судьбы – нет, это не ирония, зёрна от плевел отличит всякий! – три строфы, усердно написанные Дашей, были пущены в распыл как самые бездарные. Оставшиеся две кулёминские и увидели свет за подписью библиотекаря.
Фанатичная любовь довела Дашу до ручки.
Любовь зла, полюбишь как следствие и козла.
Козла Даша забраковала.
Она всей душой к Парнасу, а он от неё – подальше. Ни на какой козе не подъедешь.
А не поостыть ли Даше?
Стихи не её стихия. Красть у других? Податься переделывать классиков? Нерентабельно. Враньё не споро, попутает скоро.
А что касается её фанатичной любви к поэтической славе, так надо помнить кое-какие пустяки. Фанатизм доводит до крайности. Магомета он привёл на престол, а Иоанна Лейденского – на эшафот.
Каждому – своё!
Увы…
2 июля 1967
Как велик спрос на непотребное!
В.Базылёв
Лето.
Яуза.
Маленький гражданин из тех, что тише воды, ниже травы и не путается у общества в ногах, угрюмо швырнул на траву мятую кепку, на вздохе достал из кармана ломоть хлеба и «особую», гордо водрузил её на картуз.
В расслабухе сел.
Снова взял бутылку, погладил, будто смахивал пылинки, и, протянув её к солнцу, тихо и деловито сказал:
– За ваше здоровье, Солнышко!
Он коротко поиграл горниста, отпил из горлышка, и, со свистом высморкавшись, стал тоскливо смотреть на воду.
– Фу! Как вы дурно воспитаны, синьор!
Мужичок обернулся.
Двое мальчишек лет по пятнадцати.
В газетных пилотках.
Тот, что повыше, отвесил поклон:
– Пан Козырёк! А это мой денщик Бессловесный.
Бессловесный галантно раскланялся.
– Так вот, – в присутствии разочарования в голосе продолжал Козырёк, – вы посеяли чувство коллективизма. Что творит с людьми час волка![50] Вы что, понедельник? Слегка встряхнутый? Как вы можете один так бесцеремонно употреблять столь благородный напиток? Вас одиночество не угнетает?
– Раз пришли, садитесь, – упавшим голосом сказал мужичок и на всякий случай взял бутылку в руки.
– Не беспокойтесь. Пьём только своё.
Денщик сделал из газеты три бокала.
Один услужливо подал синьору, а в два зачерпнул из реки воды.
Синьор улыбнулся, но лить водку в бокал не стал. Играть горниста сподручнее.
Чокнулись.
– Вздрогнем! – панически крикнул пан.
Денщик выставил пану ладонь щитком. Отставить!
И тут же выхватил у того бокал и метнул содержимое назад в реку, отчего она заметно стала полноводней.
В речку он брезгливо плесканул и из своего бокала.
Потом спокойно, запросто, будто свою, взял бутылку, чтобы наполнить свой и панов бокалы.
Мужичок робко икнул, но успел выхватить свою пропажу, пробормотав:
– Это что же, растрата с криком?[51] Средь бел дня?
– Как этот эзоп[52] раскрыл клюв! – покачиваясь, светски заметил пан.– Я в полном обалдайсе! Невозможный эгоистяра. Ужасно!
– Пейте своё, стакановцы! – весело бросил мужичок.
– Это страшнее пустого стакана! Кончай, ханурик, рублиться![53] Иль ты и в сам деле рекламнулся? – Пан подставил новый газетный бокал. – Не устал ротор гонять?[54] Накапай полный!
