Сью Таунсенд - Признания Адриана Моула

Понедельник, 9 октября

Теперь в нашей квартире обитают Джулиан Твайселтон Пятый, Пандора Брейтуэйт, Роки (Малыш) Ливингстон, Барри Кент и я, Адриан Моул. Вроде бы тюремные правила запрещают заключенным получать телефонограммы; к тому же я забыл сообщить Британскому “Телекому” регистрационный номер Барри, вот он и явился. Теперь в одной гостиной, кухоньке, двух спальнях, кладовке и ванной негде повернуться. Я из тех утонченных людей, кому необходимо личное пространство. Делить кладовку с Барри Кентом глубоко претит мне. Он занял все оставшееся место. Даже шлепанцы некуда поставить. И он читает по ночам.

Но, дорогой дневник (я бы с ума сошел, если бы не мог поделиться с тобой!), что меня совершенно бесит, так это то, что оксфордская литературная тусовка приняла его на ура! Эти слюнявые идиоты приглашают Барри на каждое мероприятие. Он – Барри Кент!!!– обедал в актовом зале колледжа, где учится Пандора! Пандора говорит, что преподаватели нашли его “совершенным душкой”. Мало того, он впаривает свою гнусную поэзию этим слабоумным недоучкам по цене 75 фунтов за выступление. Слава богу, завтра он возвращается в тюрьму. Вот что он выдал на вчерашнем сборище “лучших поэтов Оксфорда” под бурные аплодисменты и просьбы об автографе:

ОБРАЗОВАНИЕ

Утром на работу позвонила мама. Браун явился в мой закуток и сказал, что разрешает мне взять трубку, ибо, как утверждает моя мать, “это вопрос жизни и смерти”. Как это понимать? Если смерти, то кто умер? А если жизни, то неужто Шарон Боттс решила, что я – отец ее нерожденного ребенка? Краска сползла с моего лица, Брауну пришлось помочь мне подняться и отвести к вершителю моей судьбы, то есть к телефону. Взяв трубку, я заговорил не сразу, смакуя последние секунды моей невинности, неведения и былого беззаботного существования. О, как прекрасна была жизнь! И как же я бездарно растратил ту малую толику драгоценных мгновений, что были мне отпущены!

– Ну давайте же, Моул, говорите! – рявкнул Браун.

Я (еле слышно): Алло?

МАТЬ: Кто это?

Я: Твой сын. Кто умер? Бабушка?

МАТЬ: Никто не умер.

Я: Значит, жизни. Она клялась, что принимает таблетки... Я буду оплачивать содержание ребенка, но никогда не женюсь на ней...

МАТЬ: Ради бога, что ты несешь? Я всего лишь хотела узнать, что ты предпочитаешь – гвоздику или розу?

Я: Гвоздику или розу?

МАТЬ: Да.

Браун нетерпеливо позвякивал мелочью в кармане, пока я пытался разобраться, что означает садоводческий бред моей матери. Она что, рехнулась? Или я сошел с ума? Роза? Гвоздика? Это какой-то код?

МАТЬ: Поживей, Адриан. Мартин сидит под столом и требует еще гвоздиков с круглыми шляпками.

Я: Гвоздиков в круглых шляпках?

МАТЬ (визжит): Гвоздику или розу!

Я: Да как я могу ответить, когда мне не ясен контекст?..

МАТЬ (взбесившись): Петлица! Петлица! Что ты хотел бы вдеть в свою дурацкую петлицу?

Я: У меня нет петлиц.

МАТЬ: Не говори глупостей, разумеется, есть...

Я: Моя байковая куртка застегивается на крючки.

МАТЬ: Ты не наденешь эту вонючую байковую куртку на мою свадьбу!

Браун сел за стол и притворился, будто читает отчет “Влияние разрушения озонового слоя на популяцию тритонов в Англии, Шотландии и Уэльсе”.

Я: Мне пора...

МАТЬ (ополоумев): Гвоздика или роза?! Отвечай! То или другое?

Я: Я не могу решить с ходу, это эстетическая проблема, она требует...

МАТЬ (орет): Ответь мне!

Браун нахмурился и откашлялся. Он машинально водит ручкой по обложке отчета. Колбаска, которую он нарисовал, напоминает крылатую ракету. Ракета нацелена на круг. Внутри круга Браун вывел “АМ”. Что это означает – “Америка” или это мои инициалы? Неужто Браун желает моей смерти?

Я: Ладно, роза!

МАТЬ: Спасибо!

Я кладу трубку, и Браун набрасывается на меня (не буквально набрасывается, не как ягуар или тигр):

– Отныне вам запрещается прикасаться к служебному телефону! Если даже вся ваша семья окажется в реанимации, вы будете справляться об их состоянии из телефонной будки на улице!

К вечеру я уже больше не мог находиться дома. Пошел в кино и посмотрел “Анни” (признак глубокого отчаяния). Съел две огромные упаковки попкорна, три шоколадки “Баунти”, одно шоколадное мороженое, два хот-дога, четверть фунта девонских ирисок и выпил коктейль. Завтра все это вылезет на моей физиономии, но мне плевать. Даже когда кожа у меня относительно чистая, никаких перемен в моей жизни не происходит: женщины не начинают льнуть ко мне, а мужчины, похоже, и вовсе не замечают моего существования. Что со мной не так? Изо рта дурно пахнет? Или надо пользоваться дезодорантом для подмышек? А может быть, я не умею одеваться? Не перестать ли покупать ботинки из кожзаменителя? Я проходил мимо паба, он был битком набит неотесанными мужланами; они смеялись, и хлопали друг друга по спине, и доверительно беседовали о своих мужских штуковинах. Боже, как я им завидовал! Всем им глубоко плевать на будущее английской поэзии.

Я никогда не был в пабе один. У меня такое чувство, будто мне туда вход воспрещен. Нормальный ли я мужчина? Возможно, я бисексуал? Неужто я скоро начну покупать бельишко в дамском отделе?

Как я смеялся над вчерашней записью по поводу моей сексуальности! Я никогда не смогу носить женское белье. Его гладить замучаешься – все эти оборки и кружева! Роки не носит трусов – ни коротких, ни длинных. Он носит ремешки. Вчера на трубе в ванной сушилось с десяток ремешков, и все равно нашлось место для Пандориной майки размера XXL с надписью “НЕТ ПОДУШНОМУ НАЛОГУ”.

Сестра Джулиана – адвокат, ее зовут Давина Беллинг. Она сообщила Джулиану, что его брак с Пандорой может быть аннулирован на основании отказа обеих сторон исполнять супружеские обязанности. Пандоре придется пройти медицинское освидетельствование, дабы получить справку о том, что она все еще девственница. Давина Беллинг ведет дело не бесплатно, хотя брату она сделала десятипроцентную скидку. По словам Джулиана, причина в том, что пятнадцать лет назад он сбросил со скалы ее любимую куклу. Боже мой! У женщин определенно долгая память. Сегодня мистера Хонеккера, председателя восточногерманской коммунистической партии, выгнали с работы. Восточных немцев уже тошнит от него. Они хотят разрушить Берлинскую стену. Бедные глупые идеалисты! При их и моей жизни стена будет стоять как стояла.

Штык погиб, его переехал молочный фургон. Берт позвонил мне утром на работу. К счастью, Браун вышел в туалет, и я знал, что он пробудет там не меньше пятнадцати минут, потому что он прихватил с собой “Дейли телеграф”. Я обещал приехать на выходные и лично похоронить Штыка в крошечном саду Берта. До моего приезда Штык останется в холодильнике ветеринарной клиники. Пандора страшно расстроилась, услыхав новость. Это нас сблизило, ненадолго.

Найджел Лоусон, министр финансов, подал в отставку. Он поругался с миссис Тэтчер за завтраком. Лоусон ревнует к некоему Алану Уотерсу, который отирается вокруг кабинета. Джон Мейджор получил работу Лоусона. Оказывается, отец Мейджора метал ножи в цирке. Уж не метнул ли сынок нож в спину Лоусону? Ха! Ха! Ха!

Роки сломал сосновую кровать Пандоры. Она страшно разозлилась. Роки уже нанес изрядный ущерб нашему жилищу: диванные пружины растянулись, а шкафы лишились ручек. Малый не понимает, насколько он силен. Чайные ложечки крошатся в его пальцах. Шторы и гардины валятся на пол. Двери слетают с петель.

Вместе с Пандорой мы забрали из ветеринарной клиники ящик с глубоко охлажденным телом Штыка. Затем поехали на такси в бунгало Берта, где нас дожидались моя мать и миссис Брейтуэйт. Берт был в костюме, который он надевал на собственную свадьбу. Видно было, что он плакал: его глаза и нос приобрели цвет сиропа от кашля (“Холлс”). Пока остальные пили чай, я вышел в сад копать могилу. Лопаты, естественно, не оказалось, и мне пришлось разгребать мусор и рыть землю садовым совком. Очень скоро я весь перепачкался, вспотел и совершенно вымотался. Ну не нажил я мозолистых рук человека от сохи! Я обладаю исключительно интеллектуальными и художественными навыками.