На дворе росла трава,
А на той траве лежали
Испокон веков дрова.
Никого не раздражали,
Не мешали никому,
Но кому принадлежали,
До сих пор я не пойму.
Мог бы кто-то, предположим,
Предъявить на них права,
Но чудесным даром Божьим
Почитала их молва.
Лично я про то не слышал,
Но твердили все окрест,
Мол, дрова – знаменье свыше,
И судьбы счастливый перст.
Потому-то старожилы,
Дорожа своим добром,
Их ночами сторожили,
Кто с колом, кто с топором.
Только как они не бдели,
Обходя дозором двор,
Но в ночи не углядели,
Как туда прокрался вор.
И однажды на рассвете,
Лишь забрезжил он едва,
Прибежали в избу дети
С диким криком: „Где дрова?!“.
Всё бы вроде честь по чести,
Нарушений явных нет -
Вот он двор, трава на месте,
Только дров простыл и след.
Равно, кстати, как и татя,
Что злодейство совершил
И небесной благодати
Бедных жителей лишил.
…И поникли головою
Старожилы с этих пор,
И порос бурьян-травою,
И пришёл в упадок двор.
И в умах настала смута,
И в делах пошел разброд.
…Сильно, знать, мешал кому-то
Мой бесхитростный народ.
Рассказал я эту сказку,
Дабы, вывод сделав свой,
Наконец сорвал он маску
С закулисы мировой.
Как я жару переношу?
Как и положено, на даче,
Где строки данные пишу,
Поскольку не могу иначе.
Хожу по даче наг и бос,
Как древнегреческие боги,
Гоняю оборзевших ос
В своем бревенчатом чертоге.
Воды ни капли нет с утра,
И к вечеру дадут едва ли,
Жара на то и есть жара,
Чтоб людям воду не давали.
Её уже неделю нет,
Хоть ты в лепешку расшибайся,
Намедни заходил сосед,
Ругали Грефа и Чубайса.
Ведь если в кране нет воды,
Не надо объяснять народу,
Ни то, куда ведут следы
Ни имя тех, кто выпил воду.
Я от жары едва живой,
Нет сил уж на ногах держаться.
…Уйти бы в бизнес теневой,
И в той тени да отлежаться.
Когда грядущее темно
Для большинства мужчин,
Тогда из всех искусств кино
Опять становится важнейшим.
Идет борьба добра со злом
В стране огромными шагами,
Не постоим же за баблом,
Как не стояли за деньгами.
Пора, товарищи, всерьёз
Решать проблему кинозала,
Чтоб фабрика, так скажем, грёз
План, как положено, давала.
Чтоб был расширен и обдолблен
Любой, досель простой, экран.
И лишь тогда среди колдобин
Мы обретем дорогу в храм.
Опа-опа-опа-опа,
Ламца-дрица-гоп-ца-ца!
Веселись-гуляй Европа!
Жди, Америка, конца!
Пролетел я мимо кассы,
Не касаяся земли,
Ой, вы, баксы, мои баксы,
Как меня вы подвели!
А копил бы, скажем, евро,
Как практичные друзья,
Ан, глядишь, и стал бы первый
На деревне парень я.
Такого, бл…ь, как я орла
Мир сроду не видал!
Я „спрайт“ херачил из горла
И „твиксом“ заедал.
Было холодно и жутко,
На дворе мороз трещал,
Шел по улице малютка,
Он замерз и обнищал.
Лишь пальтишко немудрено,
Согревало бедну плоть,
А „Растишку от Данона“
Не послал ему Господь.
Спят родители в могиле,
Спят, объяты вечным сном,
Все вокруг о нем забыли,
О несчастном и больном.
Но недаром говорится,
Что в Рождественскую ночь
Может всякое случиться
С тем, кому страдать невмочь.
Вдруг в ночи блеснули фары,
И огромный черный ЗИЛ,
Прижимаясь к тротуару,
Рядом ним затормозил.
Словно чудное виденье,
Вышним светом осиян,
Восседал в нем на сиденьи
Повелитель россиян.
И стакан смирновской водки
Сам наливши до краев,
Он подал в окно сиротке,
Низших жителю слоев.
И целуя крепко в губы,
Как законную жену,
Снял с плеча соболью шубу
А за ней еще одну.
И умчалась в ночь машина,
И рассеялся гипноз,
И пропал во тьме мужчина
В белом венчике из роз.
Рад поздравить с Новым годом
Население страны,
Этим славным эпизодом
Вдохновляться мы должны.
Можно жизнью насладиться
И покончить с нищетой,
Если вовремя родиться
В нужном месте сиротой.
В ответ на статью в „Известиях“.
Зря обидел я Альфреда,
Ради красного словца,
Непохож на людоеда
Ни с какого он конца.
Обаятельный мужчина
Зрелых лет, в расцвете сил,
Никогда он сроду чина
„Штурмбаннфюрер“ не носил.
Лишь запаса лейтенантом
Стал, закончив ЛГУ,
В чем могу поклясться Кантом,
И нисколько не солгу.
И в рядах зондеркоманды
Не провел Альфред ни дня,
Сионистской пропаганды
Это грязная стряпня.
Непорочен, как невеста
Он, невинная душа,
От продажи „Связьинвеста“
Не присвоил ни гроша.
И трёхкомнатной квартиры
Не оттяпал наш пострел,
И бичом своей сатиры
Зря Альфреда я огрел.
Видно сильно я занесся,
Обуян гордыней злой,
И облил партайнгеноссе
Незаслуженной хулой.
Люди все по сути братья
С незапамятных годов,
И слова свои забрать я
Хоть сейчас назад готов.
Сам являясь иноверцем,
Тяжкий крест всю жизнь несу
И готов любить всем сердцем
Немца-перца-колбасу.
То ли им на нас там наплевать,
То ли не на тех мы уповали…
В общем, плохо стали подавать,
Раньше как-то лучше подавали.
Не могу, хоть ты убей, понять,
Отчего они там жмутся, гады,
Может, место стоит поменять
Или позу обновить нам надо?
А иначе, целый век сиди
Беззащитной Божьею коровкой,
Чахлое дитя свое к груди
Прижимая ядерной головкой.
Бросаться такими словами…
Бросаться такими словами
Сегодня нельзя, генерал,
И я, окажись я вдруг вами,
Другие б слова подобрал.
В детали вдаваться не буду,
Но было бы проще всего
Назвать пахана бы „иудой“
И „бандою“ банду его.
Сегодня в обычной газете
Такое возможно читать,
Что даже на стенке в клозете
Не каждый рискнет начертать.
И вы, генерал, бы спросили,
С присущею вам прямотой,
У той же „Советской России“,
У „Правды“, к примеру, же той:
– И как же под страшным зажимом
Вы так наловчились, друзья:
Бороться с преступным режимом,
Чтоб хрен подкопался судья?!
В Москве довелось мне родиться…
В Москве довелось мне родиться,
И в этом души моей боль,
Поскольку любимой столице
Навару от этого ноль.
А будь президент я, допустим,
Навар получился б густой,
Родись я хоть в той же капусте,
Хоть в Бутке, допустим, же той.
Я б голос народа услышал,
Я вник бы в глубинную суть,
Не весь из народа я вышел,
А только по самую грудь.
Уж я землякам порадел бы,
По мере отпущенных сил,
Обул, накормил бы, одел бы
И медом бы всех напоил.
Любимых уральских умельцев
Своих бы не бросил в беде:
Борис Николаевич Ельцин,
Ну что б вам родиться везде!
Взметнул восторг электоральный
Взметнул восторг электоральный
На высшую ступень его,
Теперь он самый натуральный,
А не какое-то и. о.
