Потом я был русофобом, потом антисемитом.
Потом – «самый народный».
Потом – «феномен, но не писатель».
Потом – «наш популярный сатирик».
Потом – «наш известный сатирик».
Потом – «да какой он сатирик – дешевый хохмач!»
Потом – «некий символ».
Потом – «доперестроечный гений».
Потом – «сальные шутки сальным ртом».
Потом – «перманентно пьяный выползает с бокалом и лезет в объектив».
Потом – «гениальный затачиватель каменных стрел». «Допотопный гений».
Потом – «поразительно, как у него всё это не кончается?»
– Что?
– Да всё это!
– Он знаменитый?
– Какой знаменитый? Известный.
Потом – «Его забудут еще до того, как меня в школах начнут изучать». «И как ему не стыдно, что на него так смотрят?»
– Как?
– С обожанием.
– А что он должен?
– Ну как-то прекратить. И пусть мой сосед им гордится, если ему больше нечем.
Потом это – «читать глазами невозможно».
– А чем?
Потом – «поверхностная дешевка».
Потом – «что он несет, если его не понимают?»
– Кто?
– Люди.
– А что там понимать?
– Да на хрен… Я лучше поржать пойду!
– А где ты будешь ржать?
– Да в Кремлевском… Там этот… Против Америки…
Вот так и колебался от поверхностного хохмача до «Не пойду я на него. Там думать надо. Потеть».
Такие вот колокола.
И я все это сижу слушаю.
Конечно, пусть говорят.
Конечно, пусть спорят.
Но я-то это все переживаю.
Самое мерзкое чувство – благодарности.
Приходится его чувствовать.
Приходится благодарить.
Действительно – тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.
И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.
Другое дело – обида, – полная противоположность благодарности.
Святое чувство. Наслаждение.
– Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я… Вы что, не видите, что меня нет? Вы что, не слышите, что я молчу? Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку. Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чем мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.
Мне сладковато больно.
Я пробую кончиком языка.
Я расшатываю и страдаю.
Я ковыряю пальцем ранку.
Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…
– Как они могли?
Нет. Как они могли…
Уже одно то, что я это предвидел.
Я знал, с кем имею дело.
Ну и черт с ними.
И черт со мной.
Плевать.
И вдруг звонок, потом дверной.
Внесли коробку…
Господи… Да это ж то, о чем мечтал.
Ушли…
И я опять стал благодарен.
А было так мучительно приятно.
Я, конечно, виноват.
Я сам не пойму себя.
Когда я слышу вокруг пафос, я говорю иронично.
Слышу вокруг иронию – говорю высокопарно.
Когда вокруг грустно – говорю смешно.
Слышу: «Бог! Бог!»
Говорю: «Бога нет».
Слышу: «Бога нет».
Говорю: «Есть».
Бьет сильный – болею за слабого.
Когда мне кричат: «Давай! Давай!» – шепчу: «Сам давай…»
А что делать?
Тупо присоединяться?!
Я в молчаливой компании всегда колебался: шутить или не шутить.
Хотелось помочь людям.
А потом поумнел настолько, что понял – можно и не шутить.
А потом еще поумнел и понял – лучше не шутить.
А потом понял: попытка хуже, чем шутка.
В молчании и ум, и юмор, и отношение к женщине, и образованность, и точка зрения, и интерес.
В общем, т-с-с…
– Почему бы вам не написать что-то серьезное?
– Пишу… Вы меня как раз оторвали…
– Что пишете?
– Детектив, где участковый инспектор раскрывает убийство и не может никак раскрыть.
– И что же? Он раскрывает в конце?
– Нет. Не может.
– Так… Простите… А где происходит действие?
– У нас.
– А в чем детектив?
– Вот в этом.
– А у него улики есть?
– Все. И отпечатки пальцев, и пистолет, и гильзы. И труп.
– А убийца?
– А он и не прячется.
– Так в чем же дело?
– Вот в этом.
– А в чем интрига?
– В родственниках убитого. Они борются за наследство, а все наследство украдено.
– Так в чем интрига?
– Ну, ходят они в милицию, пристают, обрыдли всем. Их в конце посадят.
– А убийца?
– А что убийца?
– Он прячется?
– А зачем? Он же убил с согласия участкового и по его наводке.
– Так где же интрига?
– Как где? Здесь, у нас, в Москве.
– И чем вы хотите заинтересовать читателя?
– А чем я могу его заинтересовать? Денег у меня нет.
– А правда восторжествует?
– А я откуда знаю? Сам жду.
– Но вы же автор!
– Ну и что?
– Значит, у вас так… Милиция преступление раскрыть не может. Убийца на свободе. Семья убитого в тюрьме. Участковый – соучастник… В чем же детектив?
– Вот в этом.
– И все это ничем не кончается?
– Назначают нового министра МВД.
– Вот. И что он?
– У его жены угоняют машину.
– По его наводке?
– Да.
– Он находит преступников?
– Нет.
– А кто наказан?
– Прохожие.
– И для чего это все нужно писать?
– Чтоб их всех избрали в Государственную Думу.
– И изберут?
– Обязательно.
– Почему?
– Ну, у меня в романе население ошибочно считает, что лучше избрать преступника, чем милиционера.
– И вы думаете, вашу книгу будут раскупать?
– Уже раскупили.
– Кто?
– Избирком.
– Так вы ж еще не закончили?
– Они сами закончат.
– Ну поздравляю. Это серьезная работа.
– Спасибо. Они тоже так сказали.
– А что вы потом будете писать?
– Комедию.
– Тоже детектив?
– Обязательно.
– Что происходит?
– Все пьют.
– Где?
– Здесь.
– Я надеюсь, следить будет интересно?
– Нет.
– Смешно?
– Нет.
– А чего же писать?
– А чего же не писать?
Когда мне сказали, что у меня плохой характер, я у себя нашел.
Когда сказали, что я талант, я у себя нашел.
Сказали, что бездарен, я у себя нашел.
Сказали, что хороший человек – я нашел.
Болтлив – нашел.
Молчалив – нашел.
Жаден – нашел.
Нуден – нашел.
Весел – нашел.
Пью – нашел.
Не пью – нашел.
Писатель – нашел.
Не писатель – нашел.
Видимо, я что-то среднее.
Вот кем быть не хочется.
А вы мне ничего не рассказывайте.
Я ничего не хочу знать.
Как вы считаете, я могу жить без новостей?
Уле-уле-уле… Цып-цып-цып…
Я подбрасываю камешки.
Я не желаю знать, какой у нас сегодня строй.
Не мое это дело.
Не желаю знать, как возникает диктатура.
По желанию окружения, по выбору народа, по стрельбе сверху.
Она возникает – и все.
Может, из моих протестов.
Причины пусть интересуют специалистов.
Хотя их нет.
Есть предсказатели, которые безапелляционно ошибаются.
Я их смотрю без звука.
Их уверенный вид меня успокаивает.
Без звука мне все нравится.
Экран без звука очень хорош.
Вы заметили, весь ужас Голливуда – в звуке.
Я был очень нервным.
Сейчас прохожу лечение.
В беззвучности всех сообщений – огромный смысл.
Природа же к вам в уши не лезет с сообщениями.
Разгадывай.
Как это мудро.
Цып-цып-цып… Уле-уле-уле… Кис-кис-кис…
Как это благородно.
Цып-цып-цып… Гав-гав.
Ты большой пес.
Ты не трогай маленькую собачку.
Тяв-тяв-тяв.
Она маленькая, она лает только из-за спины хозяина.
Если у вас в руках газета, сверните мне кульком.
Я пшено насыплю цыплятам.
Как кто-то мне, так я кому-то.
Уле-уле-уле… Цып-цып-цып…
Поклюем все вместе.
Вся птичья общественность.
Где-то тут телевизор работает... Мальчик, дай кирпич.
А самолет большой-большой.
А птичка маленькая-маленькая.
Он догоняет птичку, а птичка ему в мотор раз – и наплевала.
…И он тихо развалился.
Врач сказал: «Все хорошо».
Если что-нибудь случится, он заранее предупредит.
Все известия через врача.
Он мне сказал, что новый самолет, у которого отказали новые двигатели, великолепно опустился на изумительную лужайку.
Пассажиры в ожидании вертолета развлекались ловлей комаров.
Плохих новостей нет.
– Доктор, а закончилась дискуссия, чей пол сильней?..
Долго. Это ж когда выяснят...
А кто угадал расцветку коровы?..
А вместе придумали название новой помады?..
Уже?
А в футболе?..
Это же надо, такая огромная страна… и нет...
Всё-всё-всё!
Я опять чувствую сердце.
Отворачиваем, отворачиваем.
Всё, доктор, всё.
Скажем мягче – абсолютная бюрократия, смягченная песнями попсы и шутками «Аншлага». Это перец с повидлом. Керосин с вареньем.
Вкус отвратительный, но люди едят.
Там все-таки повидло…
Большинство уже забыло вкус.
Едят, чтобы жить…
На навозе вырастает только навозный жук.
