Я спросонья вскочил — патлат,
Я проснулся, а сон за мной,
Мне приснилось, что я — атлант,
На плечах моих — шар земной!
И болит у меня спина,
То мороз по спине, то жар,
И, с устатку — пьяней пьяна, —
Я роняю тот самый шар!
И, ударившись об Ничто,
Покатился он, как звезда,
Через Млечное решето
В бесконечное Никуда!
И так странен был этот сон,
Что ни дочери, ни жене
Не сказал я о том, что он
Этой ночью приснился мне!
Я и сам отогнал ту боль,
Будто наглухо дверь забил,
И к часам десяти ноль-ноль
Я и вовсе тот сон забыл.
Но в двенадцать ноль-ноль часов
Простучал на одной ноге
На работу майор Чистов,
Что заведует буквой «Г»!
И открыл он моё досье,
И на чистом листе, педант,
Написал он, что мне во сне
Нынче снилось, что я атлант!..
Ох, ему и всыпали по первое…
По дерьму, спелёнутого, волоком!
Праведные суки, брызжа пеною,
Обзывали жуликом и Поллоком!
Раздавались выкрики и выпады,
Ставились искусно многоточия,
А в конце, как водится, оргвыводы:
Мастерская, договор и прочее…
Он припёр вещички в гололедицу
(Все в один упрятал узел драненький)
И свалил их в угол, как поленницу, —
И холсты, и краски, и подрамники.
Томка вмиг слетала за «Кубанскою»,
То да сё, яичко, два творожничка…
Он грамм сто принял, заел колбаскою
И сказал, что полежит немножечко.
Выгреб тайно из пальтишка рваного
Нембутал, прикопленный заранее…
А на кухне тёща из Иванова,
Ксенья Павловна, вела дознание.
За окошком ветер мял акацию,
Билось чьё-то сизое исподнее…
— А за что ж его? — Да за абстракцию.
— Это ж надо! А трезвону подняли!
Он откуда родом? — Он из Рыбинска.
— Что рисует? — Всё натуру разную.
— Сам еврей? — А что? — Сиди не рыпайся!
Вон у Лидки — без ноги да с язвою…
Курит много? — В день полпачки «Севера».
— Лидкин, дьявол, курит вроде некрута,
А у них ещё по лавкам семеро…
Хорошо живёте? — Лучше некуда!..
— Лидкин, что ни вечер, то с приятелем,
Заимела, дура, в доме ворога…
Значит, окаянный твой с понятием:
В день полпачки «Севера» — недорого.
Пить-то пьёт? — Как все, под воскресение.
— Лидкин пьет, вся рожа окорябана!
…Помолчали, хрустнуло печение,
И, вздохнув, сказала тёща Ксения:
— Ладно уж, прокормим окаянного…
Постелилась я и в печь — уголёк,
Накрошила отурцов и мясца,
А он явился, ноги вынул и лёг —
У мадам у его — месяца.
А он и рад тому, сучок, он и рад,
Скушал водочки — ив сон наповал!..
А там — в России — где-то есть Ленинград,
А в Ленинграде том — Обводный канал.
А там мамонька жила с папонькой,
Называли меня «лапонькой»,
Не считали меня лишнею,
Да им дали обойм высшую!
Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты угольком даёшь на-гора года!
Дала двадцать лет, дала тридцать лет,
А что с чужим живу, так своего-то нет!
Кара-ган-да…
А он, сучок, из гулевых шоферов,
Он барыга, и калымщик, и жмот,
Он на торговской даёт будь здоров, —
Где за руль, а где какую прижмёт!
Подвозил он раз меня в «Гастроном»,
Даже слова не сказал, как полез,
Я бы в крик, да на стекле ветровом
Он картиночку приклеил, подлец!
А на картиночке — площадь с садиком,
А перед ней камень с Медным Всадником,
А тридцать лет назад я с мамой в том саду…
