– Я по почте хотел.
– Да нет. Пошлите со мной.
– Не пошлю.
– А как же вы узнаете, где почта?
Сидим, смотрим ТВ.
Там следователь звонит в дверь.
Мама говорит:
– Слушай, звонок, как у нас…
Тот опять звонит.
– Ну точно наш звонок.
Там следователю открыли, а у нас звонки продолжались. Когда мы открыли, в двери торчала записка: «Как вам не стыдно!»
В воскресенье. Зимой.
Она собрала все деньги.
Положила в кошелек, кошелек в сумку, сумку в кошелку.
И пошла на толчок.
Давка страшная.
Мужчина продает сапоги.
Она хотела купить дубленку, но сапоги очень хороши.
Она их примеряет.
Надевать трудно.
Кошелка под мышкой.
Он говорит:
– Ну давайте, я подержу.
Она ему:
– Что вы. У меня здесь деньги. Я дубленку ищу. Я не могу доверить.
Он говорит:
– Ну вам же неудобно. Я же стою здесь. Интеллигентный человек.
Она после долгих колебаний дает ему кошелку.
Придерживает ее рукой.
Надевает сапоги.
Поднимает голову – его нет.
Ужас!
Убитая горем женщина в этих проклятых сапогах, которые стоят сто пятьдесят, а в кошелке было восемьсот, возвращается домой.
Дома муж.
Она садится одетая за стол.
Муж говорит:
– Как же ты купила сапоги, ты же забыла дома кошелек?!
В Одессе летом все спали во дворах, а воры с них снимали одеяла.
Тогда один из жильцов по прозвищу Янкель Хухым положил рядом с кроватью ломик.
Он проснулся без одеяла – от удара ломиком по ногам.
В Одесском областном сумасшедшем доме проживал больной, который все время пел: «Не нужен мне берег турецкий…» – и останавливался.
«Не нужен мне берег турецкий…» – и останавливался.
Его долго лечили. Объясняли, что там еще есть слова.
Наконец вылечили.
Через некоторое время его доставили этапом с турецкой границы и снова поместили в сумасшедший дом.
В автобусе № 135 битком.
Едет мрачный народ после работы.
Вдруг водитель заговорил с пассажирами нежно и шутливо:
– Ну, какая будет следующая остановка, кто догадается?
– Лесная, – ответил ребенок.
– Правильно, Лесная. Выходите осторожно: на остановке гололед. Ногами раскатали снежные кочки.
Это было так непривычно. Люди улыбались.
Кто-то открыто. Кто-то скрывая. А кто-то опустил лицо в книжку. И улыбался себе в книжку.
И так стало тепло в автобусе.
И люди заговорили вдруг между собой.
Заговорили о том, что скоро Новый год.
И шампанское дорогое.
И скоро праздник. И кто-то засмеялся.
А кто-то сказал:
– Нет, девушка, это вы напрасно…
– И откуда вы знаете? Может, и мне туда же.
А кто-то сказал:
– А здесь будет баня.
А кто-то сказал:
– Вот сейчас бы – эх!
– Эх, – сказали, – так ведь ванна.
– Разве ванна – это баня?
– Баня – это праздник.
– Баня – это коллектив.
– Баня – это свобода.
– Баня – это мужики.
– В баню идешь одним, выходишь другим.
– А здесь – автобус…
– Да, а баня будет. Лужков сказал – значит, будет.
А мне раньше. Я поднялся и посадил на свое место женщину.
Она была не одна, а с двумя кошелками.
И уговорила, вот уговорила меня на ее кошелки поставить тяжелый портфель.
Так мы и наградили друг друга и ехали – кто 20, кто 25, кто 40 минут – без злости и подозрений.
Каждый может стать артистом, когда люди уже собрались.
– Вы знаете, – говорила милая девушка, – я наивный человек. Я повесила свое платье сушить, а его украли.
– Это что, было единственное платье?
– Да.
Все засуетились.
– Тетя Света, – сказала девушка лет семнадцати женщине лет сорока…
– Катенька, – сказала женщина лет сорока девушке лет семнадцати. – Не говори мне «тетя», не делай меня старше, просто говори «Света».
– Тетя Света, – сказала девушка лет семнадцати женщине лет сорока. – Если я вам буду говорить просто «Света», я буду такая же старая, как вы. А я еще успею, поэтому, тетя Света, выйдите и закройте дверь.
Во дворе толпились люди.
Я вошел.
Посреди двора гроб.
В нем венки «Наташе», «Наташеньке».
Старушки на стульях:
– Яму уж дадуть! Лет шесть дадуть. Вон уже третий ящик наверх потащили.
– Водки?
– Водки.
– Может, за счет интерната?
– Да уж так и будить за счет интерната. Вон шестой ящик потащили…
Над гробом склонились три сестры в черном.
– А как она умерла?
– В походе. Мальчишка ее убил. Из пугача, что ли…
– У нас один из пугача сам себя убил.
– Ну тот сам себя. Того не жалко. Они у костра сидели. Он ей в голову выстрелил.
– Автобусы пришли. Оркестр вылезает. Военные все.
– Седьмой ящик наверх потащили.
– Водки?
Оркестр. Военные летчики лет семнадцать-восемнадцать-девятнадцать-двадцать.
Дирижер старшина.
Построившись и, глядя на гроб и на дирижера, начали облизывать губы.
Дирижер поднял руку с надписью: «Не забуду мать», и оркестр тихо начал.
Рыдания усилились.
Началась давка.
Мальчишки полезли на дерево.
На заборе индонезийского посольства повисли сумеречные дети.
Посол лично глядел из окна.
Плакали незнакомые тетки.
Интернатские выстроились вокруг гроба.
Кто-то фотографировал.
– Отойдите. Станьте так. Девочки, поближе. Подруги, положите руки на гроб. Мальчик, не мешай.
– Восьмой ящик наверх потащили.
– Да. Яму уж дадуть. Лет пять-шесть в лагере.
– Он же не хотел.
– Да тут уж чего хотел, чего не хотел. Все одно.
Давка усилилась.
Я представил свои похороны, и мне стало жалко маму и всех.
С трех сторон напирали девочки в слезах.
Я все равно ее не знал.
Но ей было шестнадцать. А мне пятьдесят.
Три таких с половиной.
Я выбрался.
На душе тяжело.
Дома обнаружил, что у меня в толпе сперли сто двадцать рублей.
Нет. Стоит жить, чтобы найти гада.
Жизнь продолжается.
Мальчик лет 15, чудный, тихий, начитанный, вышел из дома на часок прогуляться.
И пошли звонки из милиции, из «скорой помощи», из МЧС...
Плохо, что при нем какой-то документ был.
Деньги он где-то добыл. Так что отпустили.
Он вернулся, прошел тихо к себе, включил торшер и лег книжку дочитывать – смешную и поучительную.
Мой друг Аркадий очень умен.
Пришла девушка чинить слуховой аппарат для бабушки.
Девушка была очаровательной.
Мой друг был виртуозом.
Он починил аппарат специально на два дня.
В четверг к шести мы ждали ее снова.
Он ремонтировал.
Я говорил.
После третьего свидания мы пошли в ресторан.
Он в кафе попросил поменять бифштекс.
Потом долго раздавался крик:
– Дайте первый бифштекс.
– Верните первый бифштекс. Я пошутил. Как вы не понимаете? Нет. Это не он. Тот все-таки можно было… Вон, вон, третий снизу… Да… Это он. Спасибо.
Он ей сказал:
– Вы мне нравитесь.
Я могу на вас жениться.
Но при условии: вы перестанете красить брови и губы.
Вы расстаетесь со своими подругами.
Родители к вам могут приезжать только в заранее согласованные сроки.
Вы приходите в наш дом со своей посудой, так как мой отец религиозен.
Вы поняли мои условия?
– Да. Но вы мне не нравитесь.
– Как?
– Даже не знаю. Не нравитесь.
– Так значит?..
– Конечно…
– А как же?.. Мы же…
– У меня были какие-то желания. Теперь их нет.
– Ну может быть, насчет посуды я был излишне категоричен.
– Нет. Все правильно.
– И насчет родителей можно как-то согласовать.
– А помада?
– Ну, в сущности, не страшно.
– А то, что вы мне не нравитесь?
– Ну, это исправимо.
– Вот и исправляйтесь.
И ушла.
Он все время говорил в рифму.
Плевался, негодовал.
Но ничего не мог сделать.
«Забота моя такая. Работа моя такая. Жила бы страна родная. А я уже как-нибудь. Приходите, приносите, не забудьте, уносите».
Как он проклинал себя, но исправиться не мог.
И, что интересно, стихи у него не получались.
Он ей очень нравился.
Она позвонила ему и сказала, что у нее есть два билета в театр.
Билеты сейчас дорогие.
Он пошел с ней.
У театра она сказала, что пошутила, что нет у нее никаких билетов.
Он честно сказал:
– Вас сейчас оставить или проводить куда?
Она сказала: «Оставьте сейчас».
И он ушел.
А билеты у нее, конечно, были…
Телеграмма и муж пришли одновременно.
Жена читает телеграмму:
«Приехать не могу! Встречать не надо. Не знаю, когда выеду. Тут такое произошло. Я не вернусь. Устраивай свою жизнь. Успокой детей. Андрей».
– Как хорошо, что ты приехал. А когда ты послал эту телеграмму?
– Не обращай внимания.
– Ну слава Богу.
Она любила задавать сразу несколько вопросов.
Он ухитрялся отвечать.
– Ну где ты? Как ты? Что с тобой? С кем ты сейчас? Как мама? Где Митя? Почему не звонишь? Как погода? Много ли людей в Аркадии? Как музыка?
