себя знать лошадиные пережитки.
— Ничего, бывает, — простил Кузьма Матвеевич. — Ну, а интересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать? В колхозе останешься или как?
— Навряд, — вздохнул Осоавиахим. — Мне тут теперь с моим талантом делать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву, профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать. Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперя только лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогресса науки, а вот не могу.
— Почему же?
— Еще спрашиваешь, — горько усмехнулся Осоавиахим. — Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения рода частей организма.
Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто бы покраснел, хорошо, что темно и не видно.
— Извини, друг Ося, — сказал он искренне. — Если б же ж я знал, что ты человеком станешь, да нешто я бы позволил. Я-то думал, конь он и есть конь. А кабы ж я знал…
— Кабы знал, — передразнил Осоавиахим. — А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем, только одно и остается, а ты ножом…
Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. ГДавное, в какого человека — нашего или не нашего. И, проявив вовремя должную бдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, «на засыпку»:
— А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут, ты за кого воевать будешь — за наших или за немцев?
Посмотрел на него мерин с сочувствием, помотал головой: глупый, мол, человек.
— Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.
— Почему же это тебе невозможно? — вкрадчиво спросил Гладышев.
— А потому, — рассердился мерин, — что мне на спусковой крючок нажимать нечем. У меня пальцев нет.
— Вот оно что! — хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.
Открыл глаза, никак не может понять, куда же девался мерин. Обстановка в комнате прежняя, и он, Гладышев, лежит в своей кровати на пуховой перине, придавленный Афродитой к самой стене. Навалилась она на него всей своей тяжестью, причмокивает, посвистывает во сне, да с таким аппетитом, что даже противно. Жарко, душно. Гладышев двинул жену плечом — не сдвинул. Двинул второй раз — с тем же успехом. Рассердился, уперся в стену руками и ногами и как толкнул Афродиту задом, так она чуть с кровати не свалилась, вскочила.
— А? Что? — ничего не может понять.
— Слышь, Афродита, — шепотом спросил Гладышев, — а куды мерин-то подевался?
— Какой мерин? — Афродита трясла головой, пытаясь прийти в себя.
— Да мерин же, Осоавиахим, — досадовал Гладышев на непонятливость супруги.
— О господи! — пробормотала Афродита. — Болтает бог знает что. Мерина какого-то надумал. Спи себе.
Она перевернулась на живот, уткнулась в подушку и тут же уснула снова.
Гладышев лежал, тараща глаза в потолок. Сознание постепенно возвращалось к нему, и наконец он понял, что мерин приходил к нему во сне. Гладышев был грамотным человеком. Он читал книгу «Сон и сновидения», которая помогла ему дать его сегодняшнему сну правильную оценку. «Вчера наслушался от Чонкина глупостей, вот и приснилось», — думал он про себя. Но какая-то странная мысль, не выражавшаяся словами, сверлила его и мучила, он никак не мог понять, что это значит. Заснуть больше не мог. Лежал, ворочался, а как только за окном едва забрезжило, перелез через Афродиту и задумчиво стал натягивать на себя кавалерийские галифе.
В это утро Нюра проснулась раньше Ивана, еще затемно. Поворочалась, поворочалась, делать нечего, решила встать. Корову доить было рано, надумала до свету сходить на речку за водой. Взяла в сенях ведра и коромысло, открыла дверь и обмерла — на крыльце кто-то сидит.
— Кто это? — спросила она с испугом и дверь на всякий случай притянула к себе.
— Не бойся, Анна, это я, Гладышев.
Нюра удивилась, приоткрыла дверь снова:
— Чего это ты сидишь тут?
— Да так, — неопределенно ответил Гладышев. — ТВой еще не проснулся?
— Куды там, — засмеялась Нюра, — спит как сурок. А чего?
— Дела есть. — Гладышев уклонился от прямого ответа.
— Может, разбудить? — Нюра уважала соседа как ученого человека и считала, что он по зряшному делу беспокоить не станет.
— Да нет, не стоит.
— А чего ж не стоит? Я разбужу. Пущай встает. А то как ночь, так на войну рвется, а как утро, так не добудишься.
Гладышев особо не возражал, потому что соображение. которое хотел он сообщить своему другу, хотя и не носило важного характера, однако было таким, которое трудно держать при себе.
Через минуту на крыльцо вышел Чонкин в одних кальсонах.
— Звал, что ли? — спросил он, почесываясь и зевая.
Гладышев медлил. Он подождал, пока Нюра возьмет ведра и отойдет на приличное расстояние, и только после этого, смущаясь, что поднял человека из-за такой малости, неуверенно заговорил:
— Вот ты вчерась насчет лошади спрашивал.
— Насчет какой лошади? — не понял Иван.
— Ну вообще, почему, мол, она человеком не стала.
— А-а… — Иван вспомнил, что в самом деле вчера был какой-то такой разговор.
— Так вот, — с гордостью сообщил Гладышев. — Я понял. почему лошадь не становится человеком. Она не становится человеком, потому что у ней пальцев нет.
— Эка, удивил, — сказал Чонкин. — Это я с малых лет знаю, что у лошади нет пальцев.
— Да я тебе не о том. Я говорю не то, что у ней нет пальцев, а то, что она не становится человеком, потому что у нее нет пальцев.
— А я тебе говорю — это всем известно, что у лошади нет пальцев.
Тут они заспорили, как часто люди спорят между собой, доказывая один одно, а другой другое, не пытаясь понять собеседника, и чуть было даже не разругались, но на крыльцо своей избы вышла в нижнем белье Афродита и позвала мужа завтракать. Не доспорив, Кузьма Матвеевич пошел домой. На столе стояла шипящая, еще только с жару, яичница с салом. Гладышев придвинул к себе сковородку, сел на лавку и тут же почувствовал под задом что-то не то чтобы острое, но твердое и неровное. Он вскочил и обернулся. На лавке лежала лошадиная подкова.
— Что это? — строго спросил он. показывая подкову жене.
— А откуда мне знать? — Она пожала плечами. — Вон у порога валялась. Я сперва хотела выбросить, а потом подумала, может, нужна…
Договорить ей не удалось. Гладышев схватил подкову, выскочил из-за стола и
