– Поехали. – Гурский поднялся из-за стола.
Все вместе они остановились у выхода из зала, чтобы расплатиться. Молоденькая официантка открыла свой блокнотик:
– Значит, так: салатики – два, кофе один, круассанчик, чанахи и бутылка водки. Это у нас… Да! – Она взглянула на Гурского. – А что же мне с вашими яйцами делать?
Он на секунду зажмурился, стиснул зубы, а потом посмотрел ей прямо в глаза и вкрадчиво спросил:
– Есть конкретные предложения?
Волков вынес из ресторана согнувшегося пополам Лазарского, загрузил его в машину и сел за руль. Гурский уселся рядом.
– О-ох! – выдохнул наконец Михаил. – Са… Саня… – задыхался он от смеха. – Ты бы видел, что с ней было…
– Да, Гурский, – сказал Петр, заводя автомобиль, – я же говорил, что ты чудовище. Ну, оговорилась девочка. Да и не оговорилась вовсе.
– Она про яйца спросила, я ей про яйца и ответил.
– С живыми людьми дело имеешь. И не все такие умные, но все равно живые. Она же ребенок еще.
– Вот и капитан мне этот про скрупулезность внушал, и чтобы не умничал.
– Попугай-то?
– В смысле?
– «Попугай» его зовут. Он слово какое-нибудь услышит, подцепит и мусолит потом неделю. Где надо и не надо. Я ему сказал сегодня, не надо, мол, умничать, бери бабки и отдавай человека. Зачем тебе компьютер, моего слова мало?
– Он, Петя, теперь «филигранностью» всех доставать будет. Как я понимаю это дело.
– Почему?
– Да так мне почему-то кажется.
Волковский джип вывернул на Саблинскую, сделал правый поворот на Пушкарскую, потом левый на Ленина (которая теперь Широкая) и выехал на Большой проспект Петроградской стороны, направляясь на Васильевский остров.
Мишка Лазарский отмечал про себя все эти названия знакомых с детства улиц, смотрел на старые дома и очень не хотел в клинику.
– Пацанчики, родненькие, – приговаривал он, – какие же вы хорошие. Не сдавайте меня в больничку, а? Ну давайте еще хоть один денек набулдыкаемся сегодня! Ну ведь как здорово-то, а? Что ж вы как гады последние? Меня на койку, а сами пойдете, жить будете в полной свободе от зависимости. А я?
– Миша, – на секунду обернулся Волков, не отрывая взгляда от скользкой дороги, – вспомни о маме. Мама ждет тебя трезвым. Сынок твой…
– …тянет к тебе за океаном розовые ручки, – подхватил Александр, – лепечет: «Дэди, нье нада дрынк йетот терибл уотка в йетот харибл Раша! Гоу ту ми трезвым! Мне нье нужет ё мани! Я вонт, чтобы от тебя не воняло перегаром! Ай лав ю!»
– Гурский, – сказал Волков, – и все-таки ты чудовище.
– Ребята,– Лазарский расплывался в улыбке, – как я вас люблю.
– Любишь – женись, – пожал плечами Петр.
– Устал – отдохни, – кивнул Гурский.
– Ага… – Мишка поправил шарф. – Умный – покажи свои бабки.
– Это грубо, – сказал Волков.
– И все равно я вас люблю.
– Любишь – женись…
«Понаезжают…» – пробурчал Волков, разворачивая машину возле частной лечебницы на Косой линии Васильевского острова.
Он включил печку, потому что стекла с правой стороны, где сидел Адашев– Гурский, сразу запотели.
– Что?
– Понаезжают, говорю, а потом… Ну не получается из русского человека счастливого американца. Проверено. Ихнее счастье под другие мозги приспособлено.
– Так Мишка же еврей.
– Наш, – назидательно поднял палец Петр. – Русский еврей. Чего, спрашивается, поперся?
– Ну… не столько он, сколько родители.
– Да сам, сам рванул. За бабками, в конечном итоге. А ведь сказано: «Что толку тебе в том, если кучу баксов срубишь, а душе своей повредишь?» И вот – пожалте бриться.
– Так ведь там же сказано, чтобы вкалывать в поте лица своего. А у нас в те времена, потей хоть… перепотей весь, в результате только геморрой.
– Ты не передергивай. Он думал, там все-таки полегче будет. А потеть и у нас можно. Хоть теперь, хоть тогда. У нас даже лучше – прохладнее.
– Слушай, ты вроде не выпивал сегодня. Чего это тебя понесло? Откуда ты знаешь, что он думал? Может, у него на тот момент здесь по жизни – вилы, а там – шанс. Если уж ты у нас такой книжник, то и тебе, между прочим, сказано: «Не суди…» И вообще, мы поворот промахнули, там левого уже не будет.
– Да заброшу я тебя, мы на Первой развернемся.
– Я у тебя трубку оставил вроде бы… – Гурский ощупывал карманы куртки. – Ты про вшей сказал, я и стал себя осматривать, телефон вынул, а мне на него звонить должны.
– Нет, ко мне уже не успеваем, давай я сначала по делу встречусь, а потом заедем. Тебе когда звонить-то будут?
– Да вроде уже и должны. Тут еженедельник один, я им последние месяца два, раз в неделю, достоверные материалы ношу. О реальных случаях контактов с пришельцами.
– И что, платят?
– Слезы. На водку разве что.
– Ладно, перезвонят. А Лазарик тем не менее…
– Слушай, ты сам-то из ментуры в контору эту частную зачем пошел?
– Объясняю, – кивнул Волков. – Во-первых, я сначала просто ушел, в никуда, потому что сил на все это смотреть уже больше не было. Это – раз. А уже потом меня позвали в Бюро, к Деду. Это – два. Да и не такая уж она и частная, как выясняется в последнее время.
– Но все равно, зачем?
– А жрать на что? Что я умею? Тачка эта, труба – это ж все казенное. И вообще… Я без ствола, как без штанов.
– Ну, а у Лазарика – свое. Так что, знаешь… А у тебя разговор там надолго?
– Вряд ли. Там и дела-то вроде нет никакого. Просто отец клиентки этой каким-то образом с Дедом связан был. Что-то там было у них давно, воевали вместе или еще что – не знаю. Вот он меня и попросил, взгляни, мол, что там к чему, а то у дочки, дескать, сомнения, а ментам плевать. Ну, мы с ней сейчас поговорили, она изложила в двух словах, но… Короче, договорились, что я через часок подъеду и уже пообстоятельнее все обсудим.
– А я не помешаю?
– Да ладно…
Джип повернул с Пушкарской улицы направо, проехал по Кронверкской до проспекта и, сделав еще один правый поворот, остановился у квадратных каменных колонн подворотни дома № 45.
Волков и Адашев-Гурский подошли к парадной двери и остановились, обнаружив, что она заперта на кодовый замок.
– Вот ведь, – буркнул Петр.
– Погоди, – Александр внимательно всмотрелся в кнопочки, – эти замки только от тех, кому разглядывать некогда, потому что очень писать хочется. Вот… вот эти замусолены.
– Он нажал, и замок, щелкнув, открылся.
– Прошу, – он пропустил Петра вперед. На лифте они поднялись на третий этаж и остановились возле облупленной, давно не крашенной двери. Волков нажал на кнопку звонка.
Дверь отворилась, и на пороге возникла стройная молодая женщина небольшого роста в голубых джинсах и плотном черном пуловере. Ее густые темно-каштановые волосы были уложены в тугой тяжелый узел на затылке. Это заставляло ее держать чуть надменно приподнятым изящный подбородок, но в широко распахнутых, неожиданно синих глазах никакого высокомерия не было.
– Что же вы так, Ирина Аркадьевна? – укоризненно сказал Волков. – Спросили бы, кому дверь отпираете. А то ведь известны случаи, когда открывают, не спрашивая, и…
– Чего уж теперь. Да вы проходите.
– Знакомьтесь, – Петр сделал жест в сторону друга.
– Александр, – представился Гурский.
– Ирина, – женщина протянула руку. – Проходите вот сюда, в комнату. Кофе будете? Я сейчас.
Гурский с Волковым разделись в передней и, пройдя в комнату, сели на стулья возле придвинутого вплотную к стене квадратного стола.
Все в этой старой петербургской квартире было точно так же, как и в сотнях других, где проживают те, кому довелось в них родиться.
Она была настоящая.
То есть несла в себе не убитый евроремонтом живой дух семейной жизни поколений, от которых остались излучающие тепло знаковые вещи, приобретенные в разные годы и отражающие, как в зеркале, не только вкусы своих хозяев, но и застывшие приметы минувшего.
Все было с трещинкой, но функционирующее, все в гармонии угасания. На продавленные сиденья кожаных стульев положены вышитые шелковые подушечки, на вытертых креслах – пледы.
– Да у отца и брать-то здесь нечего, – вошла в комнату хозяйка, неся поднос с кофейными чашками и сахарницей. На секунду она оторопела при виде плечевой кобуры на Волкове, но тут же взяла себя в руки и сумела ничем не выдать своего удивления. Поставила поднос на стол.
– Вот разве это… – кивком головы она указала на висящую под потолком небольшую, но как-то по-язычески буйно украшенную люстру. Ниспадающие нити граненого хрусталя искрились неисчислимым количеством полированных плоскостей и переливались всеми цветами радуги. За сплошной завесой сверкающих кристаллов даже лампочек не было видно.
– Ух ты! – вырвалось у Гурского. – А если ее включить?
– Увы, – грустно улыбнулась Ирина, – это папины старческие причуды. Он раньше никогда не любил подобной дикости. А тут… Купил где-то, принес и повесил. Старики как дети. К ней даже электричество не подведено. На это его уже не хватило. По-моему, там и лампочек-то никаких нет.
