– Но она вроде… – скептически прищурился Александр.
– Вот именно. Там и хрусталя чуть-чуть, вот здесь, по краю, а все остальное стекляшки. Но очень хорошо сделанные. Такой вот фокус. Она ничего и не стоит. Отцу просто нравилось на нее смотреть.
– А это? – Волков подошел к старенькому компьютеру, который стоял на письменном столе в маленькой соседней комнате, напоминающей кабинет, и был среди других вещей интерьера предметом инородным, как вставной зуб. – Здесь лампочки есть?
– А, это… Это какие-то папины друзья уезжали, давно уже, и вот – подарили. Продать-то его невозможно, а тащить с собой, видимо, лень было. Но он работает, что удивительно. Отец на нем в шахматы играл. И пасьянсы раскладывал. Вам с сахаром?
– Если можно. Так что вас во всей этой истории настораживает, кроме трубки?
– Так вот это, собственно, и настораживает прежде всего. Более того, видите ли… – Ирина присела к столу. – Я не знаю, как вам объяснить, но, по– моему, в последнее время отец ощущал какую-то опасность… Что-то его тревожило. Я об этом так неуверенно говорю, потому что сама ничего толком не знаю. Но…
– Да вы говорите, говорите, вместе разобраться проще будет. Откуда у вас такое ощущение? Были звонки? Угрозы?
– При мне нет. Но я же здесь подолгу не живу. Один раз, правда, был какой– то странный звонок, уже когда я приехала. Папа в магазин ушел, я подошла к телефону, а там – тишина. И только дыхание. А потом трубку повесили. Я отцу рассказала, когда он вернулся, пошутила даже, что его барышни со мной говорить не хотят, но его это не развеселило нисколько, даже наоборот. Он как-то так замкнулся сразу, весь в себя ушел, как спрятался. Очень мне это не понравилось. Я же своего отца знаю, не станет он из-за пустяков в лице меняться. Но расспрашивать тоже бесполезно. Все равно ничего не добьешься, это я тоже знаю. В общем, на том все и кончилось.
– А чем ваш отец занимался? Друзья, знакомые у него какие-нибудь были?
– Какие у пенсионеров занятия? Никаких, в общем-то. Знакомые, как у всех, конечно, были, он перезванивался с кем-то, кто-то к нему заходил, но я их не знаю толком. А вот друзья… Евгений Борисович разве что. Они очень давно знакомы. Работали в свое время вместе. Есть что обсудить.
– А кем работал ваш отец? Он давно на пенсии?
– Давно, ему же уже много лет было, мы с братом поздние дети. А работал он директором комиссионки, вплоть до самой перестройки, как раз году в восемьдесят шестом и ушел. Он вообще всю жизнь в торговле проработал, в основном в комиссионных, и у них там, еще в те времена, советские, кроме тряпок, и картины были, и антиквариата немножко, и еще всякое. И отец очень хорошо в этом разбирался. Просто эксперт был. Самый настоящий. Его очень многие знали и уважали. Антиквариат – дело деликатное, да и живопись тоже. А уж ювелирка – тем более. Ну вот, я говорила, он давно на пенсии, ему же за семьдесят далеко, но к нему все равно обращались. За советом, подлинность определить, оценить, ну и… иногда – помочь продать. Или купить. Он коллекционеров в городе почти всех знал. И его знали. И не только у нас в Питере. Понимаете, одно дело – стоимость, так сказать, номинальная, а другое – рыночная, на сегодняшний день. Он многим помогал, советовал. Его слово многое значило. Ему верили.
Гурский невольно окинул взглядом комнату.
– Да, – опять чуть грустно улыбнулась Ирина, – вы правы. Когда мама умерла, пришлось кое-что продать. Отец ей памятник поставил какой-то жутко дорогой. Потом мы с мужем решили уехать. Папа сначала очень против был, просто категорически, а потом уже… многое продал, чтобы мы там не голодали, пока обустроимся. А когда Виктор женился, продал и все остальное. Виктору квартиру надо было покупать. Он – мой младший брат, сводный, от второй папиной жены. Только отец с ней развелся. Так и жил один. Он вообще человек был очень непростой, а порой и невыносимый – в быту. Он… как бы вам сказать… он же воевал, до Берлина дошел, но очень не любил, ну, внешних проявлений эмоций всяких, пафоса, что ли, и прочего, что из иных людей выплескивается, вы понимаете?
– В общих чертах.
– Ну, вот попросишь его рассказать иной раз, как воевал, а он вспоминает что-нибудь такое… и смешное вроде бы, и странное, и рассказывать не умел совсем. «Пришел к нам в роту, – рассказывает, – один такой – косая сажень, грудь в медалях и сапоги офицерские. И каждую ночь сапоги под голову клал, чтоб не сперли. Я ему: „Сними медали. Блестят на солнце, снайпер зацепит“. А он только рукой машет. И вдруг – дзынь! Прямо между медалей. Вот тут с него сапоги и сняли…»
– Да, – улыбнулся Гурский. – Ёмко.
– Да уж… Никак не привыкнуть, что его нет.
– А он вам про какие-нибудь неприятности свои не рассказывал? – спросил Волков.
– Нет.
– И сами, значит, вы ничего конкретного не замечали.
– Кроме того, что он настороженный какой-то стал, нервный, – ничего. Я же здесь наскоками. Поживу с ним две-три недели и обратно.
– К мужу?
– Нет. Мы, знаете, как-то сразу там разошлись. Так со многими бывает. Люди меняются неузнаваемо. Он комплексовать вдруг стал страшно из-за того, что мы живем на мои деньги, на те, что мне отец переправил. Меня эта глупость его злила очень, я на него орать начала, а он от этого еще больше сник и отдалился, и как– то… все эти тяготы первого времени нас не сплотили, а наоборот. Но сейчас у него все нормально.
– А у вас?
– У меня магазин книжный, там много читают на русском.
– А где это?
– В Хайфе я сейчас живу. Это, в общем, недалеко от Иерусалима, чтоб вам понятно было. Хоть там все недалеко. Дела вроде идут, грех жаловаться. Я поэтому и с отцом долго оставаться не могла себе позволить.
– А как вам отец туда деньги переправил? Поймите меня правильно, вопрос, может, и глупый, и некорректный, но меня интересует – как именно? Есть же много способов. А времена наступили сложные, вот вы сами заметили, что люди меняются до неузнаваемости. Он же вам не пять рублей посылал, и тем самым продемонстрировал материальный достаток. Вдруг кто-то из тех, кто ему тогда услугу оказал, о нем вспомнил и… я не знаю, затеял что-нибудь. Квартира, например, вот эта, – Волков огляделся вокруг, – сама по себе на сегодняшний день немалых денег стоит.
– Нет, – покачала головой Ирина. – Я вас понимаю, но уверена, что это здесь ни при чем. Это же почти пятнадцать лет назад было. Вспоминать уже некому. Точно.
– Ну, нет так нет. Так откуда же у вас подозрения, что отцу вашему угрожали?– От Виктора в основном. Мне отец ничего по телефону не говорил такого, он же старый разведчик. Но я по голосу догадывалась, поэтому и прилетела, как только смогла. Но и здесь он мне ничего конкретного… Только спросил вдруг однажды, мол, не собираюсь ли я обратно. Я просто оторопела: «А чего ради, папа?» А он: «Нет-нет, ничего, все правильно, детка. Это я так просто вслух подумал…» А что думать? Что я здесь делать буду, на что жить? Я, наоборот, каждый раз пыталась его уговорить, хотела увезти с собой. А он ни в какую. Рано, мол, еще мне, вот когда уж совсем старый стану, тогда к тебе помирать и поеду. А пока рано. И еще его стали интересовать мои чисто деловые вопросы, дескать, как я с оптовиками отношения строю. Ну и вообще, умею ли торговать, выгодно ли мне именно книгами заниматься? Может, чем-нибудь другим? И вдруг за Евгения Борисовича сватать стал, да как-то уж больно неуклюже… Дескать, он человек взрослый, деловой, с деньгами умеет обращаться. Я рассмеялась, конечно, говорю ему: «Папа, вот пусть он со своими деньгами и обращается. А я со своими несколькими буратинскими сольдо сама управлюсь. Букварь сначала куплю и азбуку, потом продам – как раз и останется на курточку, да на луковицу еще. Не надо за меня волноваться». – Ирина впервые улыбнулась широко, отчего в уголках ее глубоких синих глаз собрались хитрые морщинки.
– Вы позволите? – Петр невольно тоже улыбнулся, отставил кофейную чашку и потянулся за сигаретами.
– Да, конечно. Это я при папе до самого последнего времени старалась не курить, а вообще-то я… Сейчас я пепельницу дам. Может, еще кофе?
– Нет, спасибо.
Ирина сходила на кухню и принесла большую пепельницу.
– Вот. Отец трубки курил, у него их несколько, он их очень любил. Даже после инфаркта, когда врачи ему бросить настоятельно советовали. Он курить стал меньше, но все равно какую-нибудь постоянно с собой носил, просто в руках держал, посасывал пустую, без табака. Поэтому меня и не «насторожило», как вы говорите, а ошарашило просто, что у него в кармане этот муляж.
– Действительно странно. А вы могли бы описать, какой именно трубки дома не хватает? Как она выглядела?
– Конечно. Она… такая, знаете, изогнутая была, старая, не очень большая, ну… вот вы Сталина на портретах видели? Он ее так и называл: «Сталинская». Представляете примерно?
– Ну, так, приблизительно… А муляж этот на нее похож? Можно на него взглянуть, кстати?
– Да вот, пожалуйста. – Ирина встала из-за стола, принесла из кабинета курительную трубку и подала ее Петру. – Очень похожа. Посторонний человек может и не отличить.
