– Да, очень грустно, – подтвердил его друг. – Я не могу понять, для чего они это делают и становятся посмешищем для всех. Вот эта женщина, Стерлинг из Глин Руэча, которая сбила с толку Гонорию Маггс, – она совершенный мальчишка. Видели вы её когда-нибудь?
– Нет.
– Она одевается почти по-мужски, насколько позволяют приличия; коротко стрижёт волосы; носит мужские рубашки и галстуки, стреляет, охотится за дичью, ловит лососей (недавно она вытащила двух по двенадцать фунтов каждый), ездит на велосипеде; страстно любит охоту за лисицами и курит, – Боже! – как она курит! У неё настоящий турецкий кальян в будуаре, и она с ним не расстаётся.
– Просто противно! – заметил Ричмур. – А где её муж?
– Где? – и его собеседник рассмеялся. – Можете быть уверенным, что не с ней. Не смог её выдержать! Кажется, он где-то в Индии охотится на тигров: он, по-видимому, думает, что лучше быть съеденным тиграми, чем жить с такой женой.
– Говоря о мужьях, я дивлюсь, как живет Гетвелл-Трибкин, – сказал Ричмур задумчиво. – Я думаю, тяжеленько ему приходится!
Я не мог далее выносить этого. Я быстро встал с своего места, судорожно схватил шляпу и зонтик в одну руку; потом, подойдя к соседнему столу, я принуждённо улыбнулся и не говоря ни слова торжественно положил свою карточку пред прибором графа Ричмура. Он быстро взглянул на неё и сильно покраснел; краска разлилась у него до корней волос.
– Трибкин! – воскликнул он. – Любезнейший господин Трибкин, уверяю вас, я… честное слово, я… я…
Он не договорил и обменялся беспокойным взглядом со своим другом. Я пристально наблюдал его волнение таким взглядом, которым, по рассказам романистов, змея смотрит на гипнотизируемую ею птичку.
– Я слышал ваши замечания, граф, – произнёс я как бы театральным шёпотом, с оттенком некоторой суровости. – Я невольно подслушал ваши замечания, касавшиеся моей жены! Едва ли нужно упоминать, как они были мне неприятны. Я полагаю, я убеждён, что вы обязаны извиниться предо мной!
– Любезнейший господин Трибкин, – и молодой человек быстро протянул мне руку, – позвольте сделать это тотчас же! Я извиняюсь самым искренним образом, я так раскаиваюсь, так сожалею! Мой друг, мистер Герберт Воган, я уверен, так же сожалеет, как и я, не правда ли, Воган?
Названный джентльмен, который старательно подбирал крошки на скатерти, поднял своё покрасневшее лицо, поклонился и подтвердил сказанное.
– Это так глупо, – продолжал Ричмур, – говорить о людях, когда можно ожидать, что они находятся где-нибудь тут же поблизости. Надеюсь, вы простите меня! Я, право, не имел намерения…
Тут я перебил его. Он был, очевидно, так искренне огорчён и смущён, что гнев мой совершенно прошёл, и я пожал его протянутую руку.
– Я совершенно удовлетворён, – сказал я грустно, но любезно. – Я знаю, что толков не избежишь, и я знаю, что миссис Трибкин, – при этом я несколько покраснел, – так красива и умна, что о ней всегда будут говорить.
– Совершенно справедливо. – Молодому графу, казалось, значительно полегчало после такого поворота дела. – Джорджи говорит то же самое. Вы знаете, я женюсь на Джорджи?
– Знаю, – отвечал я, – и поздравляю вас!
– Благодарю вас! Не выпьем ли мы с вами теперь стакан вина? Официант, принесите ещё такую же бутылку.
Я почти готов был отклонить это предложение, но он так искренне настаивал, что я не мог отказаться. Я присел, и мы все трое, вместе с молодым человеком, которого он назвал Воганом, некоторое время толковали о женщине вообще, о благородном и высоком назначении, данном ей природой, и о том, до какого ничтожного и низкого уровня современные женщины добровольно готовы опуститься.
Когда я вернулся в этот вечер домой, я не замедлил дать жене полный отчёт о моей встрече с графом Ричмуром и его другом Воганом, о том что они говорили и что я сказал о ней лично и о женщинах вообще. Она слушала меня с удивительно спокойным равнодушием, которое всегда отличало её, и рассказ мой не произвёл на неё никакого впечатления.
– Ричмур – лицемер, – сказала она отрывисто. – Всегда был таков. Один из тех страшно надменных людей с синей кровью и длинной родословной. Бобби ничто в сравнении с ним. (Бобби был «мальчик» с длинными усами. «Соскоблить с него чешую и сварить к обеду», смутно припомнилось мне.) А ты так и сказал, что я настолько красива и умна, что обо мне всегда будут говорить?
– Да, сказал.
– Это было очень мило с твоей стороны, друг мой, – сказала она, одарив меня лучезарной улыбкой. – Не всегда мужья говорят о своих жёнах за глаза так любезно. Ты заслуживаешь награды и получишь её! Ты избавишься от меня на целых шесть недель – вот что!
– Избавлюсь от тебя, Гонория! – пробормотал я в замешательстве. – Что ты хочешь…
– Видишь ли, – быстро заговорила она, – я всё это устроила. Моя мать возьмёт ребёнка к себе – она будет очень рада, а ты можешь запереть дом, уехать куда хочешь, можешь делать что хочешь и действительно весело провести время. Я тебя не буду допрашивать! Сегодня четвёртое августа. Скажем, что мы встретимся опять примерно двенадцатого сентября, или позже, если хочешь. У нас будет довольно времени побыть врознь.
– Но, Гонория, – воскликнул я, совершенно озадаченный, – что ты хочешь этим сказать? Куда ты направляешься? Что будешь делать?
– Стрелять! – заявила она быстро. – Я приглашена к Тротти Стерлинг на двенадцатое число и надеюсь набить больше дичи, чем все записные охотники мужчины, которые также приглашены в Глин Руэч. Она зовёт и тебя. Но тебе вовсе не интересно было бы смотреть, как я буду лазить в камышах и шагать по болоту в высоких сапогах. Но это очень весело!
– Это правда! Мне было бы это вовсе неинтересно! – сказал я, повышая голос от гнева, который не в силах был больше сдерживать. – Это не интересно и этого не будет! Гонория, я хозяин в своём доме; ты моя жена, и я надеюсь, что ты меня послушаешься. До сих пор я никогда не требовал от тебя должного повиновения; но теперь я требую! Ты не поедешь к этой ужасной женщине в Глин Руэч. Не поедешь, Гонория! Ты останешься со мной и с ребёнком, как того требует долг. Я не позволю тебе предаваться более такому спорту: это не женское дело. Ты сделаешься посмешищем всего города. Надо мной также будут смеяться. И не мудрено. Ни один сколько-нибудь разумный человек не позволил бы тебе строить из себя такую дуру… да, дуру, всё равно нравится тебе это выражение или нет. А ты будешь как раз похожа на неё, шагая по болоту с ружьём в руках и в высоких сапогах! – Я горько засмеялся и упал в кресло, дрожа от волнения. Она смотрела на меня спокойно, не обнаруживая никаких признаков раздражения.
– Спасибо! – проговорила она. – Большое спасибо! Ты очень вежлив, уверяю тебя! Ясно, что тебе не нужно покупать шестипенсовую карманную книжку об этикете! Но ты страшно отстал, ужасно отстал! Ты на целые мили позади времени! Неужели ты думаешь, что я решусь огорчить всё общество, собравшееся в Глин Руэче, чтобы сделать удовольствие твоим средневековым предрассудкам? Да этого быть не может! Я советую тебе проехаться на континент, попить воды в Гамбурге или ещё где-нибудь. Ты почувствуешь себя на двадцать процентов лучше после этого. Я всё приготовила, чтобы выехать отсюда десятого. Ты можешь согласовать с этим свои планы.
Она была невозмутима. Я попробовал пригрозить ей.
– Гонория, я вынужден буду поговорить с твоей матерью!
– О чём? – спросила она спокойно.
– Я расскажу ей о твоём неженственном, недостойном жены, о твоём невозможном поведении!
– Боже мой! Вот будет потеха! Бедная старушка мама! Она знает обо мне всё, и ты знал всё обо мне, прежде чем женился. На что же ты жалуешься?
– Я не знал, – вздохнул я, крутя носовой платок в руках, как бы желая этим механическим действием успокоить свои чувства. – Я не знал, что это дойдёт до таких размеров, Гонория!..
– Как болотные сапоги? – перебила она. – Да, они действительно порядочных размеров, это верно!
И со звонким смехом она удалилась, оставив меня одного в молчаливом бессилии переживать гнев, какой когда-либо терзал долготерпеливую душу женатого человека.
Я сдержал своё слово. Я говорил с матерью Гонории, и прескучный вышел у нас разговор. Миссис Маггс была жидкая, с овечьим лицом, хлипкая старуха, которая людям, в первый раз её видевшим, казалась «такой приятной» вследствие не покидавшего её выражения любезной слабой улыбки; но у тех, кто знал её хорошо, как я, улыбка эта возбуждала отвращение и появлялось непреодолимое желание встряхнуть её хорошенько, чтобы она обрела подобие живого существа. Это была самая беспомощная тихая старуха, какую я когда-либо видел, с водянистыми голубыми глазами и дрожащими руками, которые постоянно были заняты, то расправляя складки её чёрного шёлкового платья, то подергивая кружевную косынку, которую она постоянно носила на плечах, или потрагивая свободно висевшие ленты её чепца. Эти руки обыкновенно утомляли меня: они ни минуты не были спокойны. Когда она готовила чай (что она часто делала и всегда делала дурно), они двигались над чайным прибором, подобно когтям птицы, роняя сахар и расплёскивая сливочник, пока всякое желание выпить чашку чая у меня не пропадало. Я говорил с ней потому, что пригрозил Гонории, что сделаю это (а было бы глупо пригрозить и не исполнить; даже дети подмечают это и презирают подобные угрозы). Я пришёл к ней нарочно с целью поговорить, о чём предупредил её запиской с пометкой «доверительно», которую послал со своим слугой в её дом, находившийся поблизости.
