_______________
Книга первая
Английская роза
Карета проехала через утопающую в зелени деревушку у Пастушьего Куста, оставив позади ровные поля и небольшие фермы. Несмотря на жару в самый разгар лета, Флер, наклонившись вперед, подняла окно. Кучер Гамильтонов, Бакли, заверил свою хозяйку, что «прокатит ее на добрых лошадях с ветерком», и, как только они выехали на каменистую дорогу, за каретой потянулся пыльный досаждающий шлейф.
К тому же на всем пути, по обеим сторонам, вплоть до Тайберн-корнер шли строительные работы. Карета, раскачиваясь, гремела по дороге, приближаясь к Лондону. Держась за кожаный поручень, Флер смотрела в окно. Рядом с ней не было компаньонки, поэтому девушка вела нескончаемый внутренний монолог. В полях, где совсем недавно паслись коровы, мужчины обносили колышками участки, прокладывали на покрытой зеленым дерном земле жирные бурые борозды. Там, где прежде на аккуратных грядках возделывали бобы и выращивали капусту для рынка, теперь стояли рядами одинаковые, как солдатики, не достроенные до конца домики.
Повсюду шумом и суетой давал о себе знать неумолимый прогресс. Все менялось. Всего коснулся ветер перемен. За штольнями в Кенгсингтоне, где добывался гравий, на ипподроме исчезла беговая дорожка, — о ней напоминали лишь выстроившиеся в форме полумесяца трибуны. На месте Грэндстэнда возвышалась новая церковь, выстроенная в фантастически прекрасном новом готическом стиле. Скоро, — подумала она, — все деревушки, расположенные на северной стороне заставы Аксбридж, — Нолтон-хилл, Бейсуотер. Уэстбурн-грин, Пэддингтон, — сольются, превратятся в одно бесконечное нагромождение больших оштукатуренных зданий, и тогда уже не скажешь, где кончается Лондон, а где начинается сельская ширь.
Само собой разумеется, все эти перемены — к лучшему, они доказывали, что Англия снова вступила в полосу процветания. Флер было всего двадцать четыре года, слишком юный возраст, чтобы помнить Французские войны, высасывавшие все соки из страны в течение двадцати долгих лет. Но она росла, испытывая на себе их пагубные последствия, — в условиях жесточайшей депрессии тридцатых и сороковых годов девятнадцатого века.
Некоторые из ее ранних детских воспоминаний были связаны с бродягами, — нищие, в карманах которых не было ни пенса, постоянно стучали к ним в дверь и просили милостыню. Многие из них — отставные солдаты, ветераны войны в Испании (1808–1814). Они по-крестьянски обматывали ноги тряпьем. Были и те, кому удалось выжить в битве при Ватерлоо, с бросавшимися в глаза свидетельствами проявленного мужества, — с ужасными шрамами на теле, с оторванными пальцами, руками, ослепшие. Их вид пугал мать, и, когда они подходили к парадному крыльцу и просили работу, как все честные люди, несчастных неизменно прогоняли прочь. Таков был ее приказ. Когда же они, словно побитые собаки, подползали к задней двери, то слуги рангом пониже, то ли из опасения, то ли из жалости, незаметно выносили им свертки с едой и узлы одежды, надеясь, что домоправительница не хватится пропажи.
Флер их тоже боялась, но она не могла безразлично к ним относиться или бежать от них прочь. Как-то раз она спряталась за кустом в саду, чтобы получше разглядеть старика, который, ковыляя, шел от черного хода, засунув в карманы своей поношенной серой армейской шинели краюху хлеба и несколько луковиц. У него было изможденное лицо, потемневшее с одной стороны от ожога порохом, и седенькая маленькая бородка. Одну ногу он, видно, потерял в сражении, но, несмотря на увечье, уверенно передвигался, опираясь на костыль. Вероятно, Флер плохо спряталась, так как, проходя мимо куста, старик остановился и, вопросительно оглядев ее с ног до головы, улыбнулся:
— Выходите, чего прятаться, мисс, — сказал он, — выходите, я вас не обижу.
Флер с опаской вышла из укрытия, готовая задать стрекача при первых признаках опасности. Но солдат только смотрел на нее и улыбался. Она никогда не видела такого худого человека. Кости носа и скул просвечивались под тонкой кожей, и она от этого, казалось, блестела. У него были ввалившиеся щеки и глаза. Природный инстинкт подсказывал ей, что он умирает от голода. Теперь Флер с большим удовольствием отметила, что перед ней стоял не старик, этому человеку было не больше тридцати-сорока лет.
— Боже мой, какая ты красивая! Как приятно посмотреть на такую пригожую девушку! — произнес он. — У меня, у самого когда-то была маленькая дочка, только темноволосая, а ты вот белокурая.
Флер очень хотелось спросить его, — этот вопрос вертелся у нее на языке, — что с ней случилось, но по его глазам она поняла, что несчастная девочка умерла. Какая-то неведомая сила притягивала ее к нему, и у нее появилось желание сделать для него что-то доброе, подарить что-нибудь. Сунув руку в карман фартука, Флер вытащила белый носовой платочек. Она, конечно, понимала, что это никакой не подарок, но все же неуверенно подала его незнакомцу, не зная, примет ли он ее дар.
Опершись понадежнее на костыль, он протянул костлявую руку, — которая казалась слишком большой для его высохшего запястья. Он взял у Флер платочек и долго-долго его рассматривал, Когда человек поднял на нее глаза, Флер к своему ужасу увидала, что он плачет.
— Когда-то я был конюхом, — произнес он. Слезы медленно катились по его впалым щекам, казалось, что и они вот-вот иссякнут. Незнакомец неловко теребил платочек, этот клочок белой ткани, тряс головой, закусив губы. Потом медленно заковылял прочь. Флер долго глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду, потом забралась под куст и села там на траву. Обняв колени, она раскачивалась взад и вперед.
Только через много лет ей стало понятно, почему он так сказал:
«Когда-то я был конюхом». Когда она росла, одинокая девочка в большом доме, у нее со слугами установились непривычно для таких семей дружеские отношения. Она многое узнала от них об их жизни и работе. Оказывается, что из всех слуг в доме те, которые ухаживали за лошадьми, принадлежали к избранным. Грум, помощник конюха, и сам конюх очень гордились своим положением.
Тот солдат хотел сказать ей, что он не всегда был таким. Но что мог делать с лошадьми человек без одной ноги, с костылем? Только просить на хлеб. Увечье навсегда лишило его профессии, и ему больше нечем было гордиться. Каждый год Флер вспоминала покалеченного конюха, не переставая удивляться этому, и ее все время грызла тревога. Ей казалось, что, подарив ему свой платочек, она обидела незнакомца. Флер опасалась, как бы этот человек не подумал, что она его пожалела и начала презирать за проявляемую им слабость.
