Жюльетта Бенцони - Ожерелье для дьявола

Осенний ветер раздирал тучи на длинные полосы, скатывал их, уносил клочьями и подвешивал на вершины деревьев, но лес, казалось, отвергал их. Лес встряхивал своей громадной шевелюрой, сгоняя птиц с разметанных гнезд. Птицы вновь возникали средь ветвей с громкими криками, хлопаньем крыльев, снова взмывали в мрачное небо, сбивались в стаи и направлялись к теплому югу.

Лишь скворцы невозмутимо описывали круги вокруг валов Лаюнондэ, мрачного и молчаливого, подобного заброшенной могиле. Однако строгая крепость Турнеминов, обновленная благодаря стараниям последующего хозяина Рие, вовсе не была похожа на развалины. Над пятиугольником стен возвышались пять все еще грозных башен, соединенных толстенными куртинами, пять башен с уцелевшими навесными бойницами, славными свидетелями прошлого. Глубокий, наполненный ров, выходящий в соседний пруд, окаймлял весь замок.

Наступала ночь. День быстро угасал. Однако три всадника будто застыли у самой воды. Они, неестественно выпрямившись, сидели в седлах, не обращая внимания на ветер, проникавший под тяжелые складки их плащей, неподвижные, словно изваянные из того же гранита, что и сам замок. Как будто они чего-то ждали… и не могли дождаться.

Рожденные под разными небесами, они представляли собой странную группу, разнородную, но в то же время и слитную.

Высокий, мощный, но без тяжеловесности. Жиль де Турнемин казался таким же несокрушимым, как и его родная Бретань. Его загорелое лицо не могло считаться совершенным из-за высокомерного носа, холодной голубизны глаз, энергичной челюсти, небрежной ироничной улыбки, открывавшей безупречно белые зубы.

На его фоне Жан де Баз совсем терялся и казался мелким, хотя коротышкой его назвать было нельзя. Это был типичный южанин, с черными глазами и волосами, кожей янтарного цвета, блестящим взором и нервными руками. Если его спутник точно сошел со страниц из какого-то романа о рыцарях Круглого стола, то сам он вызывал в памяти мушкетера времен Людовика XIII, вполне возможно, что в жилах его текла кровь знаменитого д'Артаньяна.

Третий всадник был безобразен. Но от его уродства веяло дикостью, совершенно необычной под небом Франции. Если его лицо с длинными резцами и напоминало заячью морду, то свирепость его облика в достаточной степени служила предостережением для любителей насмешек.

Это был индеец онондага из племени ирокезов.

Но за исключением смуглого лица в его внешности не было ничего особенного. Строгая одежда из черного сукна, белая рубашка, высокие мягкие сапоги облегали его мощный торс и короткие ноги.

Они скрывали его шрамы, как ритуальные, так и полученные в боях, а также старую боевую татуировку. Треуголка и парик покрывали его яйцевидный бритый череп с одной-единственной длинной прядью волос, заботливо свернутой в нечто вроде шиньона наверху.

На языке его страны его труднопроизносимое имя означало «Бобер, нашедший перо орла», но Жиль де Турнемин, спасший ему жизнь и привязавшийся к нему, упростил это имя и назвал друга Понго.

Более года они были разлучены. Срочно вернувшийся во Францию с герцогом Лозеном для того, чтобы передать королю весть о победе при Йорктауне. Жиль не без сожаления вынужден был оставить Понго. Он полагал, что путешествие его будет кратким и он вернется в Соединенные Штаты для скорейшего завершения кампании, которую генерал Вашингтон с помощью экспедиционного корпуса Рошамбо держал отныне прочно в своих руках. Молодой человек действительно полюбил эту великую и великолепную страну, в которой совсем еще девственная природа казалась только что вышедшей из рук Создателя, где люди еще сохраняли чистоту, отвагу, страстность, жестокость и наивность, свойственные детским сердцам.

Он полюбил эту страну, где благосклонная судьба подарила ему на мгновение отца, которого он уже отчаялся найти, где незаконнорожденный ребенок, названный Жилем Гоэло, превратился в шевалье де Турнемина.

Воля короля не позволила новоиспеченному шевалье, произведенному в лейтенанты драгунов королевы, возвратиться к своим боевым соратникам и вновь ринуться с ними в схватки, молниеносные засады, за которые индейцы дали ему прозвище «Беспощадный кречет, наносящий удары в тумане», в скором времени сократившееся до просто Кречет.

По возвращении весной 1783 года генерала Рошамбо и его войск для Жиля было большим сюрпризом увидать Понго, которого захватил с собой его друг Аксель де Ферсен.

— Если бы я его не взял, он отправился бы к тебе вплавь, — доверительно сказал ему швед после первых горячих объятий. — Шевалье, ты нашел в нем верного слугу, который не боится никаких испытаний. Этот человек действительно не жил со времени твоего отъезда. С тех пор, когда я дал ему слово взять его с собой, он ни на минуту не уходил с пристани, оставаясь там день и ночь.

Понго воссоединился с Жилем так же естественно и просто, как воды реки воссоединяются с морем. Он вновь взял на себя обязанности слуги и телохранителя, и никакие перемены в образе жизни не отражались на его бесстрастном лице. Если индеец, повсюду сопровождавший Жиля, и вызывал живое любопытство присутствующих, то сам Понго не проявлял никакого любопытства ни к городам, ни к улицам, ни к обычаям Франции.

Это было свойственно его расе — оставаться невозмутимым как в радости, так и в страданиях.

Для самого же юного хозяина это событие стало поистине освобождением, поскольку, когда Жиль после трагедии в Тресессоне прибыл в полк, расквартированный в Понтиви, он очутился в ситуации, далекой от той, которую он ожидал найти. Будучи лейтенантом «на очереди», он надеялся, что его представление полковнику шевалье де Куаньи будет простой формальностью, а оказалось, что он уже был включен в состав полка по причине печальных последствий дуэли, которая накануне его приезда столкнула двух офицеров, в результате чего один оказался в госпитале, а другой — на кладбище.

— Вы прибыли очень кстати, — заявил шевалье де Куаньи, с интересом разглядывая американского бойца. — Наконец-то мне прислали кое-что получше, чем придворный цветочек, который более всего интересуется блеском сапог и белизной манжет. Вас стоит зачислить в мой полк. Предупреждаю, вам придется страдать. Кстати, вы умеете играть в шахматы?

— Немного, — ответил Жиль, давно уже приобщенный к тонкостям этой благородной игры заботами своего крестного аббата де Талюэ.

— Отлично, по крайней мере, у нас будут приятные вечера, поскольку здесь, если бы не это развлечение, можно умереть от скуки. Вас определили на квартиру к вдове Жан, на площади Мартрей. Там жил ваш несчастный предшественник.