Даниэла Стил - Старые письма

Посылку доставили поздним хмурым утром за две недели до Рождества. Тщательно упакованная и перевязанная бечевкой, она стояла на ступеньках крыльца, когда мы с детьми возвращались домой. По дороге дети задержались, чтобы поиграть в парке, и я следила за ними, сидя на скамейке и снова и снова возвращаясь мыслями к ней. Со дня похорон миновало уже больше недели, но я по-прежнему постоянно думала о ней. Ее прошлое так и осталось для меня тайной, о которой можно было лишь догадываться, потому что ключ к разгадке она унесла с собой. И теперь я больше всего на свете жалела, что не потрудилась расспросить ее, пока была такая возможность, – почему-то это казалось мне неважным. В конце концов, разве для такого старого человека могут быть важными какие-то мелочи из давнего прошлого? Тогда я всерьез полагала, что знаю про нее все.

Моя бабушка до конца сохранила живой, ясный взгляд и даже в восемьдесят лет все еще азартно гоняла со мной на роликовых коньках, пекла восхитительные пирожные и общалась с детворой в нашем городке уважительно и на равных – как будто рассчитывала на их взрослое, серьезное понимание. Она была очень мудрой – и в то же время забавной, и дети искренне ее любили. Иногда она поддавалась на уговоры и показывала удивительные карточные фокусы, чем приводила их в полный восторг.

Она обладала приятным голосом, играла на балалайке и пела красивые и протяжные старинные русские песни. Впрочем, она напевала всегда – пусть даже невнятно и вполголоса – и была настоящей непоседой. До самых последних дней она сохранила подвижность и изящество, а также любовь и уважение всех, кто был с нею знаком. Я удивилась, когда в день похорон церковь до отказа заполнила толпа ее сверстниц. И тем не менее никто из нас не знал, кем же она была прежде, и как прожила детство и юность, и из какого неведомого, невероятного мира она пришла. Было известно, что она родилась в России, перебралась в Вермонт в тысяча девятьсот семнадцатом году и вскоре вышла замуж за моего деда. И мы воспринимали ее постольку, поскольку она являлась частью нашей жизни. Это нередко случается со старыми людьми – окружающим кажется, что они всегда были такими вот стариками.

Получалось, что никто из нас так и не знал ее по-настоящему, и теперь я могла лишь мучиться от неразгаданных тайн. Ну почему, почему я спохватилась так поздно? Почему не потрудилась получить ответы на свои вопросы тогда, когда еще было кому их задавать?

Моя мама скончалась десять лет назад, но я не думаю, что она знала эти ответы, – скорее, ей вообще было спокойнее их не знать.

Моя мать очень походила на своего отца – серьезного, рассудительного мужчину, истинное воплощение сурового уроженца Новой Англии, каковым он на самом деле не был. Тем не менее и отец, и дочь поражали своей молчаливостью и сдержанностью. Оба не болтали понапрасну, не совали нос в чужие дела и никогда не снисходили до интереса к чужим тайнам и загадкам. Мама была чрезвычайно практичной женщиной, твердо знала, чего ей надо от жизни, и никогда не стремилась преодолеть раз и навсегда установленных границ собственного мира. Пожалуй, с ее образом лучше всего сочеталось слово «солидный» – в полную противоположность ее матери, которую я звала Грэнни Энн[1].

Грэнни Энн была настоящим чудом. Она казалась эфемерным созданием из цветочных лепестков, крылышек фей и искрящейся волшебной пыльцы. Трудно было бы найти двух других столь не схожих меж собой женщин, и не мать, а бабушка притягивала меня к себе как магнит, завоевав детское сердце неизъяснимыми лаской и теплом. Именно Грэнни Энн я любила больше всех на свете, и по ней я так отчаянно тосковала в хмуром, заваленном сугробами парке, не понимая, как мне теперь жить. Ей было девяносто лет, и десять дней назад она ушла от меня навсегда.

Мама умерла в пятьдесят четыре года, и я искренне горевала и знала, что мне ее будет не хватать. Без нее жизнь грозила утратить некую неколебимую, надежную опору, которая в моих глазах была неразрывно связана с отчим домом. Не прошло и года, как отец взял в жены ее лучшую подругу, но это не стало для меня неожиданностью или потрясением. Ему исполнилось шестьдесят пять лет, у него было слабое больное сердце, и кто-то должен был скрашивать его одинокие ночи и готовить для него домашние обеды. Я не обиделась на него. Я все понимала. Я никогда не считала свою мать исключительной и неповторимой. Но что касалось Грэнни Энн… Без нее мир в моих глазах утратил половину своего очарования. Я не могла представить себе, что больше не услышу ее напевных, тягучих русских песен… Не важно, что она уже много лет не играла на балалайке. Вместе с нею меня покинула способность удивляться, жить в ожидании чуда. Я отдавала себе отчет в том, что моим детям не дано понять тяжести этой утраты. Для них она была всего лишь забавной старушкой с добрым взглядом и смешным акцентом… но не для меня. Я слишком хорошо осознавала, какие важные вещи потеряны для меня – навсегда, без возврата. Она была воистину выдающейся личностью с великой и загадочной душой. Человек, повстречавшийся с нею, запоминал ее на всю жизнь.

Коробка так и осталась стоять нераспакованной на кухонном столе, пока мы с детьми обсуждали, что приготовить на обед, и пока я готовила, а они смотрели телевизор, чтобы скоротать ожидание. В тот день я успела побывать в супермаркете и купить все необходимое для рождественских пирожных, которые мы собирались готовить. Дети решили посвятить этому весь вечер, чтобы на следующий день взять лакомство в школу и угостить своих учителей. Кэти вздумалось испечь настоящие кексы. Но Джефф и Мэттью твердо стояли на своем: только рождественские колокольчики с разноцветной пудрой. Мы сочли этот вечер самым подходящим потому, что мой муж, Джефф, уехал из города. Деловые совещания в Чикаго продлятся еще целых три дня.

Он ходил со мной на похороны и был полон сочувствия и тепла. Джефф догадывался, как много она для меня значила, однако пытался утешать меня тем, что человеку не страшно уйти после столь долгой и достойной жизни, что это грустно, но закономерно. Признаться, меня подобные рассуждения не трогали. Ну и что с того, что ей было девяносто лет, все равно эта смерть казалась мне вопиющей несправедливостью.

Даже в девяносто она все еще оставалась привлекательной. Ее длинные густые волосы по-прежнему спускались до талии, заплетенные в тугую косу, которую укладывали в красивый тяжелый узел по торжественным дням. Эта прическа оставалась неизменной всю ее жизнь.