– Ах, да, кстати, – продолжала Айва, наткнувшись в своей корзинке на наши ножницы и нож и сунув их мне. – По-моему, это ваши.
– Да, – кивнул я. – Спасибо.
Уже повернувшись на каблуках, чтобы отнести их на место, я вдруг заколебался. Повернувшись к Айве, я сунул нож ей под нос:
– Стало быть, родится мальчик?
– Откуда мне знать? – недовольно проворчала повитуха. Похоже, мое общество утомило ее. Всем своим видом Айва давала понять, что с гораздо большим удовольствием предпочла бы возиться со своими травами.
– Но ты же сказала: если госпожа сядет на подушку с той стороны, где спрятан нож, родится мальчик. Она и села на нож.
– Бабьи сказки! Фокус-покус.
– Но ты же сама сказала!…
– Я сказала так, потому что именно это она хотела услышать. Между прочим, Сафие тоже страшно хотелось это знать.
Я впился глазами в лицо повитухи, стараясь понять, что ей известно об этом, но оно оставалось непроницаемым. Айва была слишком хитра, чтобы выдать себя. Она безмятежно продолжала:
– Нож и ножницы под подушкой, соль в волосах – все это просто шарлатанские штучки, но они совершенно безвредны. В отличие от тех снадобий, что они попробовали бы на тебе, обратись к кому-то из них ты.
«Хуже, чем мне сейчас, они вряд ли бы сделали», – уныло подумал я.
– Но ведь все эти твои фокусы не так уж и безобидны: они могут внушить женщине надежду, которой не суждено сбыться.
В первый раз за все время Айва отвела глаза, словно у нее не хватило мужества встретиться со мной взглядом.
– Ну, чаще всего эти предсказания бывают достаточно неопределенными. То ли так, то ли этак, понимай как знаешь. А иной раз вообще противоречат друг другу. Все равно что евнуху гадать про детей.
Рассмеявшись своей собственной шутке, она снова заговорила.
– А если честно, когда я гадала твоей госпоже, то в первый раз на моей памяти в обоих случаях получился один и тот же недвусмысленный ответ – мальчик. В какой-то степени мне помогла Сафия. Ясно же, что она ждала от меня только определенного ответа. Обычно-то я стараюсь этого не делать. Либо просто навожу тень на плетень, либо в одном случае получается мальчик, а в другом девочка. Все равно ведь мать будет рада, кто бы у нее ни родился. Честно говоря, никогда не понимала, почему, – фыркнула Айва, любовным жестом погладив круглый бок банки, в которой хранился дудник. Дудник, или ангелика, был вернейшим средством сбрасывать плод. – Лично мне всегда было приятнее иметь дело с женщинами.
После этого разговора с повитухой глодавшая меня тревога немного улеглась, и я уже перестал возражать против ее присутствия в нашем доме. Проживи я на родине всю жизнь, возможно, я бы и до сих пор верил страшным бабьим сказкам о демонах, пьющих кровь новорожденных младенцев. Эти сказки и сейчас живут в моей стране, поскольку других я просто не знал. Но теперь, столкнувшись с совершенно новыми для меня способами знахарства и чародейства, я стал куда более скептически относиться к средневековым суевериям. То, с какой безжалостной уверенностью Айва развеяла в прах тайно лелеемые мною надежды на исцеление, как ни странно, не разрушили, а, наоборот, укрепили мою веру в ее искусство. Трезвый, лишенный пустых иллюзий взгляд на мир пришелся мне по душе, и то, что я поверил ей, не заставляло меня мучиться угрызениями совести. Теперь я верил, что здоровье моей любимой госпожи и моего маленького хозяина, которому еще предстоит появиться на свет, в надежных руках.
После этого разговора я уже больше не сомневался, что опасность исходила лишь от Сафии. А теперь, когда коварная дочь Баффо была далеко – на суше ли или на море, не имело значения, главное, чтобы подальше от моей госпожи, – вместе с ней исчезла и нависшая над Эсмилькан угроза.
* * *
Только почувствовав у себя под сердцем первое движение зародившейся в ней новой жизни, Эсмилькан полюбила этого ребенка той неистовой любовью, на которую способны лишь женщины и которую они мечтают найти в своих мужьях. Потом, обманувшись в своих надеждах, они ищут ее в любовниках и – если очень повезет, – находят лишь в волшебных сказках. Это была страстная любовь, которую невозможно загнать внутрь. Она не иссушает того, кто любит, а придает ему спокойную, радостную силу и наполняет искренним состраданием к тем несчастным, кому не так повезло. Сдается мне, именно поэтому моя госпожа не позволила мне вволю позлословить по поводу того смешного положения, в которое попала Сафия, обнаружившая у пристани вместо гордого галеона худое корыто.
Радость, переполнявшая Эсмилькан, ни на минуту не давала ей забыть о себе. Изо всех сил старалась она не причинить боли другому.
Исполненная сострадания к людям, она напоминала мне Мадонну. За одним только исключением: в отличие от Божьей Матери моя госпожа, увы, не была бессмертной.
А ее ребенок, мальчик, хотя и издал пронзительный вопль, появившись на свет в середине лета, покинул его, не прожив и часа.
«Время излечит ее боль, – думал я, находя в этой мысли утешение. – Она еще совсем молода. В конце концов она не первая мать, которой суждено было потерять дитя. Пройдет немного времени, и она снова понесет».
Но я ошибся. Шло время, но для Эсмилькан-султан, которая жила, как в аду, оно казалось вечностью. Вновь и вновь нескончаемой чередой тянулись дни, когда она носила под сердцем ребенка, но каждому из них она, казалось, дарила жизнь только для того, чтобы затем потерять его навсегда.
Честно говоря, я ничего не понимаю в таких вещах. Раз за разом я видел только, как крохотный, завернутый в белое покрывало сверток поспешно выносят из дома, чтобы зарыть на кладбище в присутствии равнодушного муллы. Помнил тяжелый, угрюмый взгляд Айвы. И еще слышал горькие рыдания Эсмилькан – и знал, что бессилен ей помочь. Моя госпожа, всегда такая терпеливая и покорная воле Аллаха, теперь изменилась. Горе оставило на ней свой след.
Все это время я то и дело ловил себя на том, что постепенно начинаю верить в существование злобной колдуньи, украдкой пробирающейся в комнату, где лежит роженица, чтобы украсть у матери ее ребенка. Мне не раз доводилось слышать, как по углам перешептываются старухи, вполголоса обсуждая, уж не явилась ли ведьма и в наш дом. И хотя Эсмилькан никогда не решилась бы сказать об этом вслух, но по тем испуганным взглядам, которые она бросала по сторонам, по тому, как она стала бояться темноты, я догадывался, что и она понемногу начинает в это верить.
Только Айва не верила в эти басни. «Такова жизнь», – читал я в ее угрюмом взгляде. И я принял это – так же, как безропотно принял то, что судьбу мою уже невозможно изменить. В конце концов, когда случилась трагедия, Сафия была далеко. Она не могла быть к этому причастна.
