Эджертоны из Абингдона, Браунлоу-Эджертоны из соседнего графства, Эджертоны-Фезерстоунхафы из другого соседнего графства — их достаточно много по соседству, а были еще и Браунлоу-Фезерстоунхафы. Генеалогическое древо семейства было разветвленным, и лорд Вир, казалось, был знаком даже с самым маленьким листочком на этом древе.
Или он так думал.
Пока он вел свой пространный рассказ, ни один человек, о котором он однажды упомянул, не оставался собой в ходе дальнейшего повествования. Дочери превращались в сыновей, сыновья — во внуков, пара, которой он приписал двенадцать отпрысков, впоследствии оказалась бездетной. Женщины, никогда не бывшие замужем, в конце рассказа стали вдовами, а один мальчик родился дважды — один раз в Лондоне, другой — в Глазго, и, как будто этого было недостаточно, пять лет спустя родился в третий раз — в Испании.
Элиссанда слушала его с неослабевающим вниманием.
Когда маркиз вышел из гостиной, она была покорена. Этот человек был не просто хорош собой. Он был потрясающим. До сей поры она и не знала, что ей необходим именно такой мужчина — ее рыцарь, ее опора, ее крепость.
Вир, похоже, чувствовал то же самое, когда увидел ее впервые. А потом, когда они сидели в гостиной, он смотрел на нее, словно она была воздухом, водой, поэзией.
Вечернее сидение в уборной тети Рейчел оказалось не бесплодным! Для Элиссанды это был прекрасный знак. Она спустилась к ужину, дрожа от возбуждения, слыша в ушах звон колоколов судьбы.
Маркиз оказался так же красив вблизи, как показалось ей на расстоянии. Безупречные черты лица не слишком грубые, но и не слишком утонченные. Восхитительные голубые глаза, при свечах казавшиеся темнее и более глубокими. А губы... глядя на них, Элиссанда чувствовала робость и сама не знала почему.
До тех самых пор, пока они не уселись за стол и эти губы не начали двигаться. В его словах оказалось удручающе мало смысла. Дальше было только хуже. Чем сильнее она была встревожена, тем более увлеченной казалась и тем обольстительнее улыбалась. Сказался рефлекс, выработанный на протяжении всей ее жизни.
Этот человек был ее надеждой. Ее единственным шансом. Элиссанде отчаянно хотелось, чтобы беседа выправилась. В конце концов, допущенные им глупые ошибки вполне могли быть результатом усталости или нервного срыва. Она решила, что, если попросить его рассказать о людях, которых он знает, это поможет делу. Ужасная ошибка. Вместо забавных случаев и семейных анекдотов он выдал длинный и нудный перечень рождений, браков и смертей.
Элиссанда надеялась, что все еще можно поправить, до тех пор, пока Лайонел Вудсли Эджертон не отдал Богу душу в третий раз. После этого надежды ее оставили.
Она улыбнулась. А почему бы и нет? Что ей еще оставалось?
— Я вам говорил, какой у Эджертонов девиз? — спросил Вир после длительной паузы.
— Кажется, нет.
— Pedicabo ego vos et irrumabo.
На другом конце стола лорд Фредерик закашлялся, подавившись едой, и залился краской.
Не долго думая лорд Вир встал, подошел к брату и несколько раз сильно ударил его по спине между лопатками. Еще гуще покраснев, лорд Фредерик пробормотал слова благодарности. Лорд Вир молча вернулся на свое место.
— «Мы тоже разбрасываем стрелы»[4] — кажется, так звучит перевод девиза Эджертонов, не правда ли, Фредди?
— Я... кажется.
Лорд Вир с удовольствием почесал под мышкой и кивнул:
— Пожалуй, мисс Эджертон, я рассказал вам все, что знал об этих людях.
Элиссанда была даже рада, что пространный генеалогический трактат вогнал ее в ступор. Она не могла думать. И значит, не могла почувствовать весь ужас от того, что сделала самую ужасную ошибку в своей жизни.
Но, как выяснилось, маркиз ей еще не все сказал.
— Мне только что пришло в голову, мисс Эджертон, что вам не подобает принимать так много мужчин. Это неприлично.
— Неприлично? Когда леди Кингсли контролирует каждый шаг? — Элиссанда лучезарно улыбнулась, продолжая энергично распиливать кусок оленины на тарелке. — Уверена, что вы ошибаетесь, милорд. Кстати, моя тетя тоже в доме.
— Да? Странно, я, должно быть, забыл, что имел удовольствие познакомиться с ней.
— Все в порядке, милорд. Вы с ней не встречались. У нее слабое здоровье, и поэтому она никого не принимает.
— Понятно. Значит, в этом огромном доме живете вы и ваша вдовствующая тетушка?
— Тетя не вдова, милорд. Мой дядя жив и пребывает в добром здравии.
— Да? Приношу извинения за ошибку. Его здоровье тоже оставляет желать лучшего?
— Нет, он в отъезде...
— Понятно, — протянул Вир, — Вы по нему скучаете?
— Конечно, — солгала Элиссанда. — Он душа и сердце семьи.
Лорд Вир вздохнул:
— Я тоже стремлюсь к этому. Мне бы очень хотелось, чтобы когда-нибудь моя племянница сказала, что я душа и сердце семьи.
В этот момент Элиссанда была вынуждена признать, что лорд Вир не просто идиот. Он клинический дебил.
— Уверена, что так и будет, — пробормотала она и улыбнулась: — Вы будете превосходным дядей... или, может быть, вы уже им являетесь?
Маркиз картинно заморгал:
— Моя дорогая мисс Эджертон, ваша улыбка божественна.
Ее улыбка была ее оружием. Она была жизненной необходимостью.
Элиссанда подарила Виру еще одну. Не жалко.
— Спасибо, милорд. Вы очень добры ко мне, и я чрезвычайно рада вашему приезду.
Наконец лорд Вир вернулся к разговору с мисс Мельбурн, сидевшей по другую сторону от него, а Элиссанда сделала глоток воды, чтобы успокоиться. Она ни о чем не могла думать, но чувствовала себя отвратительно.
— Я внимательно изучил вашу весьма интригующую картину, мисс Эджертон, — сказал лорд Фредерик, почти весь вечер молчавший, — но так и не смог определить художника. Вы знаете, кто ее написал?
Элиссанда бросила на него усталый взгляд. Идиотизм, кажется, передается по наследству? Впрочем, он задал вполне разумный вопрос, на который она не могла не ответить, хотя ей хотелось заползти под одеяло и, приняв дозу опия, забыться во сне, а не вести светские беседы.
— Боюсь, я никогда не интересовалась, — вздохнула она. Картины — их три на одну тему — всегда висели в доме, и она всячески старалась их не замечать. — У вас есть какие-то догадки?
— Я считаю, что это кто-то из символистов.
— Кто такие символисты? — спросила Элиссанда. — Уж извините мое невежество.
О символистах невозможно было говорить в отрыве от других художественных школ. Символизм отличался от декадентства, которое возникло как реакция на романтизм...
В общем, Элиссанда очень скоро поняла, что лорд Фредерик весьма сведущ в искусстве, особенно современном.
