— Об этом и речи быть не может! Возвращайтесь в свою гостиницу, или я упрячу вас в тюрьму!
— Я сам туда поеду! — заверил Альдо Дуглас Макинтир. — Я должен сначала сделать отчет в генеральном штабе, а потом сразу же отправлюсь туда!
— Почему бы вам не прихватить с собой армейское подразделение? — проворчал Хардинг. — Вы же знаете, что с арабами сейчас надо обращаться поосторожнее. С Абдаллахом, новым королем Трансиордании, нелегко поладить, а Великий Муфтий Иерусалима — его друг! Пожалуйста, не устраивайте дипломатических инцидентов! Предоставьте действовать мне.
— Хорошо, я поеду туда один, — пробормотал сквозь зубы упрямый шотландец.
— Если вам так уж хочется рисковать своей карьерой, это ваше дело, но вас, — Хардинг сердито повернулся к Морозини, — я попрошу дать честное слово, что вы не сбежите вместе с ним! Или я оставлю вас здесь!
Альдо вынужден был подчиниться, вместе с двумя «сообщниками» покинул наконец полицейский участок и с похоронным видом направился к гостинице. Но в ту минуту, когда лейтенант уже собирался с ними распрощаться, Адальбер прошептал:
— Думаю, вы собираетесь ехать в штатском? И не найдется ли у вас местечка в машине?
— Вы не должны уходить из «Царя Давида»! И потом, я поеду на своем мотоцикле.
— Если он у вас без коляски, меня вполне устроит багажник и маленькая подушечка! И хочу вам напомнить, что я-то ведь не давал честного слова…
— Прискорбное упущение!
— Очень своевременное упущение. Всегда надо уметь использовать чужие ошибки, — заключил Адальбер с невинной улыбкой, развеселившей и лейтенанта.
— Через час! — согласился тот. — Рядом с гробницей семьи Ирода, и постарайтесь, чтобы вас никто не заметил!..
Часом позже Адальбер, облачившийся в твидовый костюм — обычное одеяние любого английского туриста в это время года, — надвинув до темных очков каскетку и обувшись в крепкие ботинки на каучуковой подошве, с кожаным портфелем в одной руке и легким дождевиком, переброшенным через другую, выбрался из гостиницы по служебной лестнице и прошел через сад. Альдо остался один, очень подавленный, хотя и старался этого не показывать. Ему мучительно было сознавать, что он предоставил другим — пусть даже это был его ближайший друг! — вызволять ту, кого он любил больше всего на свете. Но он дал слово, и теперь был осужден кружить по своей комфортабельной клетке, чувствуя себя пленником скорее честного слова, казавшегося ему нелепым, чем стен своей комнаты, из окон которой открывался вид на сады и на залитый золотым светом простор. Разве не лучшим противоядием от тревоги была деятельность? А он не только лишен был возможностей действовать, но даже не знал, не погнались ли за обыкновенным миражем эти два рыцаря без доспехов, отправившиеся освобождать пленную принцессу. Ведь не только ни у кого не было ни малейшего представления о том, где могла находиться Лиза, но и чем больше он размышлял, тем больше укреплялся в мысли о том, что «толстуха», о которой упоминала Хилари, никак не могла оказаться Лизой, а значит, ее надо было искать у евреев. А евреи, видя, что Гольберг не возвращается, вполне могли убить заложницу перед тем, как скрыться. И с этой стороны горизонт тоже оставался беспросветным, поскольку Эзекиель, единственная остававшаяся у них путеводная нить, тоже испарился…
Альдо заперся у себя в комнате и провел там весь длинный день, не прикоснувшись к подносу с едой, которую непременно пожелал ему принести встревоженный его измученным видом слуга. Потом потянулась такая же долгая ночь, и ни днем, ни ночью он не знал ни минуты покоя. Стоя перед окном, распахнутым в бездонную синеву, он неустанно обращался к звездам, как делали они с Лизой, когда только приехали в Иерусалим. Старался отыскать ту, которую со смехом выбрала для себя его молодая жена, и разглядеть, блестит ли она все так же ярко или потускнела. Несмотря на то, что в комнату постепенно вползал ночной холод, он никак не мог решиться закрыть окно и согревался лишь огоньком сигареты, прикуривая одну от другой.
Он видел, как наступил рассвет, вспыхнуло пламя зари и наконец блеснуло зимнее солнце, согревающее все на земле — все, кроме его безутешного сердца, в котором только что умерла последняя надежда. Выбросив пустую пачку от сигарет и направляясь к столику, где оставалась еще одна, последняя пачка, он успел увидеть свое отражение в зеркале и недовольно поморщился. С двухдневной щетиной, с кругами под покрасневшими от дыма и бессонницы глазами, в помятом смокинге, который ему и в голову не пришло снять, он выглядел совсем не так, как обычно, — выглядел по меньшей мере на свои годы. Он напоминал промотавшегося игрока из тех, кого можно встретить у дверей казино: выйдя на яркий свет, они щурятся, словно внезапно выдернутые из привычной тьмы ночные птицы. И нередко прямиком направляются к смерти, ища в ней забвения своих неудач.
Морозини спросил себя, способен ли он поступить так же в том случае, если Лиза не вернется. Это было бы так просто, так легко, куда легче, чем прозябать еще, может быть, долгие годы, хотя в семье Морозини всегда принято было считать этот выход недостойным, если только его не оправдывали чрезвычайные обстоятельства.
— Почему бы и нет? — вслух произнес он. — Только не в таком виде! Морозини не встретит смерть в образе бродяги… И потом… Лизе совсем не понравилось бы видеть тебя таким! По крайней мере, сходи прими душ и побрейся!..
Его горестные размышления прервал кто-то, дважды решительно постучавший в дверь.
— Входите! — крикнул Альдо. — Не заперто. Вошел капитан Хардинг.
Оглядев комнату и мимоходом заметив переполненные пепельницы и неразобранную постель, он остановил взгляд на самом Морозини.
— Выглядите вы неважно, — отметил он.
— Это имеет для вас хоть какое-то значение?
— Да. А… ваш друг в таком же состоянии?
— Понятия не имею. Сходите и посмотрите сами!
— Я только что от него. Его нет в номере. Я приблизительно догадываюсь, где он может находиться. И с кем, хотя, в общем, большого значения это не имеет.
— Да что вы? Он вас больше не интересует?
— Нет. Впрочем, и вы тоже. Вы позволите мне сесть? Я тоже не спал эту ночь. И вообще-то я не прочь был бы выпить чашечку кофе. Здесь его варят превосходно. Никакого сравнения с тем, что варят в нашей штаб-квартире.
— Про английский кофе всем давно все известно! — сказал Морозини, снимая телефонную трубку, чтобы сделать заказ. — Пожалуйста, садитесь! И скажите мне, чему я обязан честью…
Хардинг внимательно посмотрел на собеседника, словно прикидывал, как могут на того подействовать слова, которые он собирался произнести, потом откашлялся, прочищая горло, и наконец сказал:
