— Теперь ты довольна? — Из тени в углу выступила Марго, и я, обернувшись, встретила ее горящий злобой взгляд. — Ты своего добилась. Превратила мою свадьбу в кровавую бойню.
— Но… это не я! — вырвалось у меня. — Ты же знаешь, что я здесь ни при чем.
— Неправда! Ты хотела смерти Колиньи, и теперь его кровь на руках у всех нас.
— Помолчи! — шикнула я на нее и вновь повернулась к Карлу. — Сын мой, прошу тебя, успокойся. Отпусти Генриха.
Карл помотал головой и сильней надавил на лезвие кинжала. По шее наваррца поползла струйка крови. Мой сын задрожал всем телом.
— Он должен принять католичество, иначе умрет! Гиз убьет его!
— Нет, послушай меня. Он одной с нами крови; он муж Марго. Гиз его не тронет.
Карл теснее обвил рукой Генриха, и острие кинжала оказалось в такой опасной близости от пульсирующей жилки на горле, что я не решилась броситься к кровати.
— Гиз сказал, что вернется за ним, — дрожащим голосом проговорил мой сын, едва удерживая слезы. — Он сказал, что Генрих — еретик и должен расплатиться за все зло, которое причинили нам его единоверцы. Я должен спасти Генриха. Пускай он отречется от своей еретической веры!
Я сделала еще один шаг к кровати. Пес зарычал, скаля зубы.
— Он отречется, — сказала я. — Обещаю. Он сделает все, о чем ты попросишь, только дай ему сделать это самому, без принуждения.
Карл заколебался. Рука его дрогнула, и острие кинжала царапнуло по горлу наваррца. Тот негромко вскрикнул.
— Пускай скажет! — прошептал Карл и другой рукой обхватил подбородок Генриха. — Ну же, говори! Говори, не то я перережу тебе глотку раньше, чем это сделает Гиз!
Генрих взглянул на меня, и в его глазах я увидела такую бессильную ненависть, что едва устояла на ногах.
— Отрекись, — сказала я наваррцу. — Ради всего святого, сделай это, чтобы спасти свою жизнь!
По горлу Генриха пробежал судорожный комок.
— Я… — выдавил он, — не признаю иной веры, кроме католической. Я — католик!
Карл обмяк, кинжал вывалился из его пальцев, и в тот же миг я метнулась к кровати, чтобы оттащить Генриха. Он отшатнулся от меня и почти упал в объятия Марго. Дочь обхватила его, рыдая так, как ей на моей памяти никогда не случалось рыдать прежде: словно весь наш мир рухнул, обратившись в прах.
— Тебе нечего опасаться, — сказала я. — Я тебя защищу.
— Так же, как защитили тысячи погибших? — Рот Генриха искривила горькая усмешка. — Мадам, как бы вы ни хотели иного, но эта ночь никогда не будет забыта.
Я встретилась с его ледяным взглядом. И ничего не сказала. Я добилась того, к чему стремилась с той самой минуты, когда задумала женить наваррца на своей дочери. Он теперь католический принц; его дети родятся и вырастут католиками. Я обеспечила наше будущее, лишила гугенотов вождя королевской крови.
И однако я знала, что потеряла Наварру. Быть может, навсегда.
Три дня спустя мы собрались в соборе Нотр-Дам, чтобы отпраздновать переход Генриха Наваррского в католичество. Покуда он стоял на коленях перед алтарем, принимая причастие из рук злорадно ликующего монсеньора, я упорно смотрела ему в спину, не желая видеть торжествующие ухмылки католических вельмож и придворных, которые пережили резню, уже вошедшую в историю под названием «Варфоломеевская ночь».
Я цепенела от ужаса, но прилагала все силы, чтобы внешне оставаться бесстрастной, не выдавая ни своего стыда, ни страха перед тем, что совершила. Тот самый мир, который я стремилась обрести посредством союза Марго и Генриха Наваррского, теперь оказался на краю гибели. Франции грозила еще большая опасность, чем когда-либо, а потому я трудилась без устали и не вставала из-за стола. Я составляла объяснительные письма в Англию, Нидерланды и другие лютеранские страны, в то время как оттуда сыпались на меня громогласные проклятия. Вперемешку с радостными поздравлениями из Испании и Рима.
Париж за стенами Нотр-Дама был омыт морем крови. Когда началась резня, мало кто утруждал себя размышлениями, католик перед ним или протестант. Чернь воспользовалась подходящим случаем, чтобы безнаказанно убивать друг друга, и жертвами этой бойни стали сотни невинных людей. Трупы плыли вниз по Сене, словно речной мусор в половодье; мосты и закоулки между домами были завалены мертвыми телами. Над городом во весь рост вставал грозный призрак эпидемии, и покуда уцелевшие бежали, прихватив то, что могли унести, я приказала копать за городскими стенами общие могилы. Трупы сваливали туда, присыпая негашеной известью, чтобы ускорить разложение.
Мой сын Генрих явился ко мне, осунувшийся и полный раскаяния. Я молча выслушала его рассказ о том, как он, Гиз и их спутники ворвались в городской дом Колиньи и застигли гугенотских вельмож врасплох. Пока эти люди гибли в бою, пытаясь защитить своего вождя, Гиз по лестнице взбежал в спальню Колиньи. Вытащив раненого из кровати, он нанес ему множество ударов ножом, а затем вышвырнул тело из окна. Залитый кровью, Гиз, торжествуя, смотрел сверху, как один из его пособников отсек Колиньи голову. Затем Гиз привязал ее к седлу, словно охотничий трофей, и так проскакал через весь город, подстрекая толпу к насилию. Все гугеноты, которые не укрылись за прочными дверьми, пали жертвой ярости католиков и были зверски убиты обезумевшей от ненависти толпой.
— Клянусь тебе, я пытался это остановить, — говорил Генрих дрожащим голосом, — но тайные приказы, которые Гиз оставил своим приспешникам в Лувре, уже были приведены в действие, и его люди принялись убивать всех, на ком не было белой повязки. Я не знал, что делать. Это был сущий кошмар, от которого я не мог укрыться.
Я кивнула. У меня не хватало духу упрекать Генриха. Никогда прежде я не видела сына таким; по крайней мере, он чувствовал раскаяние. Ужас на его лице говорил, что он принимал участие в резне не по своей воле. Его сбили с пути молодость и недостаток опыта. В своем религиозном рвении он зашел дальше, чем следовало.
— Потворствуя Гизу, ты пошел против моей воли, — сказала я негромко, — но это не твоя вина, а моя ошибка. Мне следовало отступиться еще после первого, неудачного покушения. Иди. Присмотри за наваррцем, а также проследи за тем, чтобы Гиз немедля покинул Париж. Пока я не приму другого решения, он должен оставаться в своем поместье. Он зашел слишком далеко.
Когда мой сын ушел, явился Бираго, осунувшийся от изнурительных стараний обуздать хаос. Он сообщил, что гугеноты со всей Франции бегут через границы в Женеву. Там меня заклеймили прозвищем Королева Иезавель. Печатные памфлеты перечисляли все злобные сплетни, которые когда-либо ходили обо мне: я, дескать, змея-итальянка, чудовище в женском обличье, в сговоре с Испанией желающее искоренить протестантскую веру. В другое время я могла бы прийти в ярость от подобного поклепа, очертя голову ринулась бы доказывать свою невиновность, но теперь велела Бираго ничего не предпринимать. Пускай клевета льется только на меня, лишь бы это избавило от бесчестья моих детей.
