– Нет-нет, свет мне ненавистен. И здесь я не хочу оставаться, уеду в Штирию. Не удерживай меня, Антуанетта, я чувствую, что эта перемена будет мне полезна.
– Да, я начинаю думать, что ты права. Я сама тебя отвезу, побуду с тобой две недели, а в сентябре Рудольф приедет за тобой.
Успокоенная таким решением, Валерия приняла успокоительных капель, а графиня, уложив ее, пошла к себе.
Пока беседовали приятельницы, из города вернулся Рудольф и занимался в кабинете, когда к нему вошла взволнованная жена.
– Что с тобой, дорогая? – спросил граф, целуя ее. – Я узнал от людей, что Валерия занемогла после прогулки. Серьезное что-нибудь?
– Нет, о здоровье ее не беспокойся. Но вообрази, что на этой злополучной прогулке она столкнулась с Мейером.
– Черт возьми! Надеюсь, что они не примирились? – с гримасой спросил граф.
– Чего ты, право, не выдумаешь. Совсем наоборот, он ее разобидел. – И она оживленно рассказала, что случилось. Но к ее глубокому удивлению, Рудольф захохотал от души и долго не мог успокоиться.
– Экий дьявол! Он думает сломать упорство женщины, заставить ее стряхнуть ее равнодушие, – сказал он, успокоившись. – Бедная Валерия! Ха! Ха! Ха! Она – Далила! А Самсон с ума сходит от ревности с тех пор, как она овдовела. Оттого он такой и желчный, а бешенство свое изливает на полотне. Но успокой сестру: я поеду завтра же в Рюденгорф и устрою дело.
На следующий день около одиннадцати часов утра кабриолет графа Маркош остановился у решетки Рюденгорфского парка.
Рудольф вышел из экипажа, бросил вожжи груму и по тенистым аллеям пошел к дому. Выйдя на лужайку перед домом, он увидел детей, игравших под надзором гувернера и гувернантки, и те побежали ему навстречу.
– Вы не привезли Жоржа? – огорченно спросил Эгон.
– Нет, мой милый, зато привез тебе от него приглашение на завтра, – сказал Рудольф, ласково глядя на его шелковистую кудрявую головку. – А что, папа дома?
– Да, приди вы раньше, то застали бы его здесь, он играл с нами в крокет, а теперь он в турецкой зале, рядом с мастерской.
– Спасибо, я его найду. До свидания, крошки.
Гуго лежал на шелковом диване с книгой в руках, но не читал. Устремив глаза в пространство, он предался мечтам, и в его памяти мелькал, как искусительное видение, образ Валерии. Такой, какой он видел ее вчера. Эта встреча сильно поколебала его покорность судьбе и мнимое успокоение, которое поддерживало его до сих пор. Оставшись по уходе молодой женщины в лесном павильоне, он опустился на стул, только что оставленный ею, и в груди забушевала буря. Как хороша Валерия, более чем когда-либо он чувствовал себя ее рабом, его сердце и чувства – все принадлежало ей… и она была свободна! Эта мысль преследовала его, как адская насмешка. Успокоясь несколько, он встал, утомленный, и направился в Рюденгорф, унося с собой картину, так раздразнившую княгиню.
«Бедный, глупый Самсон! Когда же перестанешь ты мучиться под ножницами твоей Далилы?» – с горечью подумал он, устанавливая картину в Рюденгорфской мастерской.
Ночь вернула ему хладнокровие и самообладание. На следующее утро он работал и играл с детьми в крокет, но, оставшись один, невольно отдался своим мечтам.
Приезд Рудольфа мгновенно привел его к действительности.
Молодые люди дружески поздоровались.
– Я приехал вас побранить, барон, – сказал Рудольф, садясь и закуривая сигару. – Видно, нам предназначено судьбой вечно объясняться по разным поводам. Скажите, отчего вы отнеслись вчера к моей сестре с такой утонченной злобой?
– Я вас не понимаю, граф, – возразил Гуго, краснея. – Не припоминаю, чтобы я не оказал должного внимания и уважения княгине.
– Гм! Я несколько иначе понимаю внимание и уважение. Не стану оспаривать любезности по моему адресу насчет моей аристократической обособленности и осторожности, которую следует соблюдать в наших отношениях, оставим это. Но вы нарисовали для выставки картину, сюжет которой страшно оскорбил мою сестру. Можете вы показать мне вашу работу?
– Извольте, – сказал барон и повел графа в мастерскую.
Граф довольно долго рассматривал преступную картину.
– Это очень злая шутка, – полушутя-полусерьезно заметил он. – И сверх того, сравнение неоспоримое, но и несправедливое. Валерия не по доброй воле изменила вам, а была вынуждена к тому отцом, предложившим ей отказаться от вас, иначе он пустит себе пулю в лоб. Нечего и думать о выставлении этой картины, а так как она предназначена для благотворительного базара, то продайте ее мне.
Вельден покачал головой.
– Если, рисуя эту картину, вы желали отомстить Валерии, то цель достигнута. Мысль, что она в ваших глазах коварная Далила, стоила ей потоков слез. Удовлетворитесь этим, Вельден, и покончим дружелюбно.
Лихорадочная краска залила лицо Гуго.
– Не дай Бог, чтобы княгиня проливала слезы по моей вине. Успокойте ее, скажите, что ничей нескромный взор никогда не увидит этого холста, эту злую шутку, о которой я очень сожалею, и прошу мне ее извинить, как и вас, граф, прошу простить мне мои несправедливые слова.
Он протянул графу руку, и тот удержал ее, пытливо смотря на него.
– Зачем вы так мстительны, вместо того, чтобы попытаться исправить прошлое? – дружеским тоном спросил он. – Эта картина выдала вас и указала, что вы ничего не забыли. Так что же? Вы молоды, судьба сулит вам удачу, а я уже не тот ослепленный предрассудками сумасброд. На этот раз я не буду ставить препятствий вашему счастью и счастью Валерии.
Гуго вздрогнул и попятился, а его взволнованное лицо то краснело, то бледнело.
– Нет, это невозможно! Благодарю вас, граф, благодарю от всей души за великодушные слова, вы не могли лучше загладить прежних обид, не могли дать лучшего доказательства вашей дружбы, – он обеими руками пожал руку Рудольфа, – но прошлое непоправимо, и что-то непреодолимое встало между нами: могила ли князя или мое злодеяние? Но я думаю, что княгиня, со своей стороны, не нашла бы счастья со мной. А потом, я жестоко страдал, чтобы вновь предпринять такой полет Икара. Между княгиней Орохай и мною пропасть очень велика.
– Страшный человек, – прошептал граф, в свою очередь пожимая руку. – Итак, до свидания, Вельден, и да будет на все воля Божья.
Прошло около двух месяцев. Валерия настояла на своем и поехала в Штирию, хотя переданные ей Рудольфом извинения значительно смирили ее гнев. Вернулась она уже прямо в Пешт, куда прибыла из имения и семья графа Маркош. Несмотря на чудесную осень, переезда требовали дела графа и графини.
