Лицо Рамона перекосилось, словно от боли.
– Ты ошибаешься, у меня нет никаких братьев!
– Есть. Я давно об этом знала, просто не хотела говорить ни тебе, ни… ему. Отца Эрнана звали Луис, а мать – Хинеса. Они жили в Мадриде. Они плохо ладили между собой, настолько плохо, что однажды сеньор Монкада ушел из дома, взяв с собой их маленького сына. Вероятно, он не знал, что сеньора Хинеса ждет второго ребенка. Такое часто случается. – Катарина сделала выразительную паузу. – И не узнал, потому что не вернулся домой. Он пустился странствовать по свету. Его жизненный путь закончился здесь, и Эрнан решил остаться в Нидерландах. Именно ему мой отец обещал меня в жены. После расставания с тобой, – она снова запнулась, – мне ничего не оставалось, как выйти за Эрнана. Вы с ним очень похожи, – добавила она, – если вам доведется увидеться, ты сам в этом убедишься.
Рамон сидел не шевелясь. Катарина подумала о том, что, наверное, такой вид бывает у человека, в грудь которого внезапно вонзили нож.
Вдруг он обнял молодую женщину и прижал к себе. Их могли увидеть, но сейчас ему было все равно. Лишь благодаря Катарине в нем когда-то проснулись человеческие чувства. И сейчас, оказавшись рядом с ней, он впервые за долгие месяцы почувствовал себя существом из плоти и крови, а не каменной глыбой. Когда ее волосы и ресницы коснулись его щеки, ему почудилось, будто это прикосновение легких и нежных крыльев бабочки. Потом Рамон понял, что Катарина плачет.
Она смотрела сквозь слезы, и он не знал, что ей сказать. «Снять платье…» Он сам бы снял с нее платье – и сейчас, и завтра, и еще сто тысяч раз! Но теперь у нее есть муж, а ему, аббату Монкада, суждено прозябать в тоске и содрогаться от боли, которую вызывали в нем воспоминания!
– Завтра же я пойду туда и поговорю с ними.
– Сегодня, Рамон.
– Хорошо. Сегодня.
– Спасибо, – с волнением произнесла она.
– Ты его… любишь? – Он не хотел спрашивать, это вырвалось против его воли.
– К чему такие вопросы, Рамон? Я должна любить своего мужа, ты должен служить Церкви. Счастье в добродетели – это твои слова.
– Прости, – потерянно произнес он.
Молодая женщина встала.
– Я буду ждать, – сказала она. – Если ты увидишь Эрнана, знай, я сказала, что ты был моим духовником в монастыре. Наставлял меня на истинный путь.
Рамон вздохнул.
– Ты можешь быть жестокой, Кэти.
– Некто Диего Контрерас сказал, что иногда в наказании проявляется милосердие. Возможно, он прав?
В тот же день аббат Монкада добился встречи с Родриго Тассони. Тот весьма неохотно принял Рамона; всем своим видом он давал понять, что можно поплатиться за оскорбительную настойчивость.
Великий инквизитор не предложил просителю сесть и холодно смотрел на стоявшего перед ним молодого аббата.
– Зачем пришли?
– У меня к вам дело.
– Какое?
– Святая служба задержала некоего Эрнана Монкада, испанского дворянина, женатого на голландке.
– Знаю. И что?
– Я пришел просить за него.
– Почему?
– Эрнан Монкада – мой старший брат.
– Вот как? – Во взоре Родриго Тассони проснулось любопытство. – Насколько мне известно, у вас нет близких родственников, кроме вашей обожаемой матушки.
– Я и сам так думал… до недавнего времени. Но теперь узнал…
– А нельзя сделать вид, будто вы до сих пор об этом не знаете?
– Мои принципы не допускают совершения подобных поступков.
– Жаль. Брат аббата, обвиненный в пособничестве еретикам…
– Вот именно.
Родриго Тассони бросил на него быстрый взгляд из-под тяжелых полуопущенных век.
– Чего вы хотите? Смягчения наказания?
– Нет. Освобождения.
– Без допроса и суда?!
– Да, – ответил Рамон, и тогда инквизитор спокойно сказал:
– Вы сошли с ума.
– Нет. Дело не в разуме. Что можно поделать с тем, что начертано в сердце рукой Господа?
Родриго Тассони усмехнулся.
– Тело человека не очень твердое. Даже кости довольно легко переломать. А сердце… Случается, с помощью единственной пытки с него стирается все, что пишется годами.
– Знаю. Потому я написал письмо для епископа и оставил у моего приора. На тот случай, если я не вернусь.
Глаза Тассони сверкнули.
– Это война, аббат?!
– Нет. – Рамон опустился на колени, смиренно сложил руки и склонил голову. – Ни в коем случае. Это только мольба. Муравей не может сражаться с горой.
– Но он в состоянии ее переползти, – заметил Тассони, после чего внушительно произнес: – Я еще припомню вам этот разговор!
– А я не забуду вашего милосердия. Я верю в то, что семя, посеянное Господом, способно прорасти даже в самых мрачных застенках.
Спустя полчаса Рамону вручили желанную бумагу.
– И предупредите своего брата о том, что любое неосторожное слово может стоить ему жизни, – сказал напоследок Родриго Тассони.
Рамон кивнул. Он едва ли не собственной кровью подписал себе приговор. Теперь ему, аббату Монкада, придется жить под пристальным наблюдением Святой службы: Тассони не преминет воспользоваться любым его промахом! В таких условиях нечего и мечтать даже о мимолетных встречах с Катариной!
Его провели вниз, и вскоре он очутился в невероятно тесной, душной и зловонной камере. Здесь было так темно, что почти ничего нельзя было разглядеть. Послышался шорох – в углу что-то закопошилось. Узник, глаза которого уже привыкли к темноте, увидел фигуру Рамона, несмотря на его черное одеяние.
Послышался полный презрения и насмешливости, лишенный страха голос:
– Вы пришли меня исповедовать, святой отец? Уже пора?
– Нет. – В подземелье голос аббата звучал глуховато и немного зловеще. – Путь узника этих застенков от ареста до исповеди не менее долог и тернист, чем путь Христа на Голгофу. Я пришел сказать, что вы свободны.
Человек тотчас вскочил на ноги и, сделав шаг, очутился лицом к лицу с Рамоном. Одежда Эрнана пришла в беспорядок и пропиталась вонью камеры, он был растрепан и небрит и в то же время выглядел полным гордости и достоинства.
– Это правда? Я могу выйти отсюда?
– Да.
– Кто вы? Это вас я должен благодарить за свое спасение?
– Нет. Не меня, а вашу супругу. О том, кто я такой, я скажу вам, когда мы выйдем отсюда.
Они не разговаривали, пока не оказались на улице. Эрнан зажмурился: его ослепил свет заката. Верхние этажи домов нависали над нижними и затеняли улицу, потому внизу было очень темно, зато высокие двух-и четырехскатные крыши, изящные угловые башенки, ажурные парапеты, балкончики и эркеры сияли так, будто были сделаны из янтаря. Эрнан вдохнул полную грудь свежего вечернего воздуха, и у него закружилась голова.
Рамон ждал. Он не знал, о чем говорить. Он ощущал внутренний надлом, ему хотелось выйти из этой сложной игры. Ему предстояло обрести брата, которого он не хотел принимать в свое сердце, которого ему было тяжело полюбить.
