Одним прыжком маркиз оказался рядом, схватил Данилу, гневно выкрикнув:
– Что тебе здесь нужно?! Ты шпионишь за мной?!
Данила не оправдывался, не сопротивлялся: чуть откинув голову, смотрел на маркиза с такой ненавистью, что у того вдруг ослабли руки, он слегка оттолкнул Данилу и, отведя глаза, пробормотал:
– Прочь! Прочь поди! Не то…
– Не то – что? – громко и ясно проговорил Данила. – Что сделаете? Убьете и меня, как убили моего хозяина?
И оба враз оглянулись, пораженные коротким, болезненным звуком, раздавшимся из сада. Чей-то стон? Зов?..
Нет, это сойка – вон, выпорхнула из листвы, покружилась над деревьями, испуганно клича, да и полетела прочь.
Мария стояла, обессиленно прижавшись к стволу старой яблони, и неподвижными глазами смотрела в просветы между ветвей. Полно, да птица ли это кружит над садом? Или ее измученная душа вырвалась в крике отчаяния, покинула тело и мечется туда-сюда, взывая о мщении?..
Да нет, не может быть, Данила с ума сошел!
Голос Сильвестра заставил ее встрепенуться.
– А, верный русский пес? – Он отпустил Данилу и брезгливо отряхнул ладони. – Сейчас у вашего брата развязались языки. Да как ты смел сказать мне такое? Оскорбить меня гнусными подозрениями?
– Были подозрения, – кивнул Данила. – Я плохо видел тогда ваше лицо: огонь, дым, эта грязь, которой вы нарочно перепачкались… Я знал только, что уже видел вас прежде, но где? Не сразу вспомнил, решил, что с ума сошел. Знал, что вы любили мою госпожу, но разве это любовь, чтоб решиться на такое злодейство?! А потом вы отдалились от нее, вы скрывались. Я решил даже, что и она в заговоре с вами; следил и за нею. Но нет, слава богу, она ничего не знала, на ней нет безвинной крови.
Данила говорил быстро, бессвязно, мешая русские и французские слова, Мария ждала, что маркиз вот-вот встрепенется, закричит: «Нет! Это ложь! Как ты смеешь?!» – однако Сильвестр стоял, свесив руки, безропотно выслушивая страшные обвинения, и лицо его было искажено не возмущением, а судорогой безмерного горя.
– Я следил, следил… И я утвердился в своих подозрениях, пока каждый день ходил за вами сперва на то место, где стоял дом Ревейона, а потом сюда, на улицу Карусели – я знаю, что здесь была у вас дуэль с господином бароном! – и видел, как вы сражаетесь, сражаетесь с его призраком, словно молите его о прощении… или об отмщении?
Сильвестр закрыл лицо руками, согнулся, побежал куда-то, да наткнулся на стену, стал… а когда выпрямился и открыл лицо, на нем было прежнее гневливое выражение.
– Я благодарен тебе, – сказал он негромко, поднимая с брусчатки брошенную шпагу и задумчиво сгибая тонкий клинок. – Твои холопские рассуждения помогли мне посмотреть на себя со стороны и понять, что я вел себя как трус и глупец.
Данила вгляделся в него испытующе.
– Во все века мужчины сражались из-за женщины и уничтожали своих соперников. Чем я хуже?
– Да вы же убили его подло, предательски. Вы якшались с чернью, с преступниками. Он был связан, когда вы стреляли в него! – У Данилы перехватило горло, но он тут же справился с собой. – Вы не осмелились сделать это в честном бою, у вас не хватило храбрости, потому что нет чести! – вскричал он, и тут Сильвестр бросился вперед, выставив шпагу, с криком:
– Не хватило тогда – хватит сейчас! Я раздавлю тебя как червя!
Данила едва успел отскочить, сорвал свой плащ, выхватив из-под него небольшую шпагу, и стал в позицию с проворством мерина, вздумавшего состязаться с породистым жеребцом в показе фигур Ксенофонтовой «Школы верховой езды».
Он был обречен и своей неловкостью, и этой шпажонкой, бывшей по меньшей мере на пять дюймов короче шпаги Сильвестра, и той яростью, которая ослепляла его и лишала удары меткости, в то время как Сильвестр кружил вокруг него, как оса. В одно мгновение шпага Данилы была вырвана из его рук и покатилась, стуча гардой по камням, а Сильвестр нацелил смертоносное острие клинка прямо в сердце безоружному противнику.
– Думаешь, убив меня, ты перестанешь быть убийцей? – прохрипел Данила, но Сильвестр едва ли расслышал эти отчаянные бесстрашные слова: за спиною Данилы он заметил какое-то движение. Высокая фигура в коричневом плаще взмахнула рукой коротко, пронзительно свистнул воздух… и Сильвестр схватился за горло, в последнем усилии жизни пытаясь вырвать пронзивший ему горло стилет. Но так и не успел.
* * *
Тот час, который Мария провела возле тела убитого Сильвестра, пока Данила по ее приказу бегал за каретой, не был отягощен печальными воспоминаниями. Мария хорошо умела забывать, когда хотела забыть! Сильвестр давно умер в ее сердце, а то новое, что она узнала сегодня о нем, уничтожило всякую возможность раскаяния. Это была справедливая месть; Мария не сомневалась, что именно высшая справедливость столкнула ее сегодня с Данилою и Сильвестром, вложила в ее руку стилет, придала меткость броску. Сейчас она только пыталась понять, какова могла быть роль Гизеллы в заговоре против Корфа, поставить все точки над i.
Определенно, сделал здесь свое дело и знаменитый романист… Он просто-напросто разыграл, как по нотам, страницу своего романа. Хотелось бы знать, кто подложил Марии книгу со страшной закладкой: Данила клялся и божился, что он тут ни при чем, и Мария ему полностью поверила: кончилось для них время подозрений и недомолвок!
Оставалось лишь укорять себя за то, что она была не способна до сих пор в полной мере оценить это верное сердце. Ну что ж, это наконец произошло!
– Мне пойти с вами? – спросил Данила, когда карета остановилась перед особняком графини д’Армонти, и Мария, так и не снявшая свой коричневый плащ, покачала головой: она хотела увидеться с Гизеллой наедине, смутно предчувствуя, что судьба готовит ей новые страшные и неприятные открытия.
Однако графини не оказалось дома, так что Марии была дана отсрочка; правда, недолгая: не прошло и четверти часа, как Мария увидела в окно Гизеллу, которая подскакала верхом к крыльцу и, легко соскочив с коня, быстро вошла в дом.
Верно, никто из слуг не осмелился сообщить ей страшную новость, потому ничем не омрачена была возбужденно-изумленная улыбка, вспыхнувшая на лице графини при виде нежданной гостьи.
– Это вы? Мария? О, какой дивный сюрприз!
Она смотрела на Марию, но чудилось, толком не видела ее, вся еще будучи во власти каких-то приятных воспоминаний, от которых были влажны ее губы, а в глазах горел огонек легкомыслия. Гизелла, облаченная в красную амазонку, обтягивающую фигуру, как лайковая перчатка руку, выглядела необычайно соблазнительной и красивой. Ее изящную талию опоясывал трехцветный шарф, и Мария не поверила глазам, увидев, что это не прежний красно-бело-зеленый венгерский, а новый, мятежный триколор: красно-бело-синий.
