— Не читай мне морали, Мэри, — ответил Джеймс, убирая ее руки. — Я все это знаю.
— Знаешь? — спросила она. — Так значит, ты намного умнее меня. Видишь ли, я постоянно об этом думаю и до сих пор не знаю, как буду жить. Я спрашиваю себя: что может делать женщина, чтобы честно зарабатывать на жизнь, если она не умеет ни читать, ни писать? Мне интересно: какой человек в здравом уме захочет, чтобы в его шикарном доме работала бывшая каторжница?
— Кто-нибудь обязательно найдется, — сказал он беспечно.
Мэри вопросительно подняла одну бровь.
— Да что ты говоришь? Ты думаешь, эта тюремная вонь рассеется в тот момент, когда я выйду за ворота? Что там окажется какой-нибудь добрый человек, который будет ждать меня и с радостью заберет к себе домой, не опасаясь, что я сбегу от него с его фамильным серебром?
Джеймса передернуло. Ему не нравилось, когда Мэри напоминала им, что все они осуждены за воровство.
— Господин Босвелл поможет тебе. Кроме того, тебе встретится какой-нибудь отличный парень, он женится на тебе, и, может быть, у тебя еще будут дети.
Мэри отрывисто рассмеялась.
— Я похожа на старое чучело, Джеймс. Какой мужчина захочет на мне жениться?
— Я бы захотел, — сказал он, взяв ее руку и сжав ее. — И Сэм тоже. Ты красивая, Мэри, ты сильная, смелая, добрая и честная. Любой мужчина, у которого есть голова на плечах, был бы рад взять тебя в жены.
У Мэри чуть не сорвалось с языка, что, если бы она вышла замуж за одного из них, ее проблемы не только бы не решились, а удвоились бы. Но до нее дошло, что Джеймс говорил это как комплимент и было бы грубостью с ее стороны возражать ему.
— Ты благодаря своему языку мог бы очаровать всех женщин в Лондоне, — сказала она с натянутой улыбкой. — Но не меня, Джеймс, я слишком хорошо тебя знаю.
— Но ты не знаешь сама себя, — парировал он, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку. — Поверь мне, Мэри, ты просто подарок. И заслуживаешь гораздо большего, чем ты думаешь.
Джеймс Босвелл стоял со стаканом бренди в руке и грелся у огня в гостиной. Был вечер, начало восьмого, и он чувствовал себя уставшим как морально, так и физически.
Прошла неделя с тех пор, как он в последний раз видел Мэри, и ее отчаяние заставило его удвоить усилия в борьбе за ее освобождение. С десяти утра он навещал своих самых влиятельных друзей и знакомых, чтобы заручиться их поддержкой. Хотя большинство из них выслушали его и даже проявили достаточно сочувствия, пожертвовав деньги для Мэри, никто не был настолько тронут ее положением, чтобы предложить свое время иди свой опыт для ее освобождения.
Босвелл направился к своему креслу и тяжело опустился в него. Откинувшись на спинку, он задумчиво сделал глоток бренди и еще раз отчетливо вспомнил Мэри: большие серые глаза, которые напоминали ему море в шторм, грива густых темных кудрей, вздернутый маленький носик и губы, так легко складывавшиеся в мягкую улыбку. Она выглядела слишком худой и болезненно бледной, чтобы ее можно было назвать красавицей: тяжелые времена оставили свой след, а солнце, ветер и море состарили ее раньше времени. И все же в ней чувствовалось что-то необъяснимо привлекательное.
Босвелл часто встречался с ней как наедине, так и в присутствии ее четырех друзей. Босвелл уже знал историю их побега во всех подробностях и характер каждого ее участника, включая тех, кто погиб в неволе. Он научился угадывать в словах Мэри скрытый смысл, потому что она всегда упрощала свой рассказ, обычно не упоминая о своей решающей роли во всех этих событиях. Она сказала, в какой день декабря умер Эммануэль, а также упомянула, что Уилл очутился в больнице еще до этого. И только благодаря случайно оброненному замечанию о том, когда она вернулась к другим мужчинам на сторожевой корабль, Босвелл понял, что Мэри оставалась в больнице с Уиллом до его смерти.
Босвелл знал, что чувствовали мужчины по отношению к Уиллу и почему. Мэри же считала, что стала виновницей их злоключений. Когда Босвелл спросил, почему она оставалась с мужем до самой его смерти, Мэри пожала плечами.
— Я бы никого не оставила умирать в одиночестве без малейшего утешения, — сказала она.
Босвелл считал эту черту главной в характере Мэри. Она не рассматривала свой поступок как благородный или великодушный, для нее это было элементарное проявление человечности. Многие женщины, только что потерявшие ребенка, захотели бы, чтобы его отец страдал, даже если бы его вина была только частичной. Мэри, безусловно, могла тогда воспользоваться подходящим моментом, чтобы сбежать с Шарлоттой, но она этого не сделала. Она осталась и ухаживала за Уиллом.
Понять Мэри на самом деле было нелегко. Она умела ловко менять тему разговора, не придавала значения инцидентам и приписывала другим собственные подвиги. Но Босвелл отличался упорством, а еще у него была очень хорошая память, и, когда он сопоставлял то, что рассказывали мужчины о Мэри, с тем, что она говорила сама, правда всплывала на поверхность.
Мэри была женщиной исключительной храбрости, выносливости и ума. Было что-то определенно мужское в том, что она выказывала так мало эмоций, когда находилась в стрессовой ситуации, но в остальном она была очень женственной. Мэри искренне беспокоилась о младенцах, рождавшихся в тюрьме, и о том, что их матерям не предоставлялся надлежащий уход. Мэри восхищалась мудреными жилетами Босвелла, у нее навернулись слезы на глаза, когда он однажды принес ей букетик подснежников, и она по-настоящему сочувствовала, когда он входил в камеру, запыхавшись после тяжелого подъема. Босвелл отметил, с какой нежностью она относится к своим друзьям и в какой чистоте и опрятности содержит себя и их камеру. В Ньюгейте это было большой редкостью.
На улице трещал мороз, но в гостиной Босвелла было тепло от огня в камине и очень уютно. Ставни и тяжелые бархатные гардины защищали от сквозняков, и его кресло стояло в идеальном месте. Ему стоило только позвонить в звонок — и экономка приносила все, чего он хотел: тарелку с сыром или ветчиной, бутылку портвейна или даже плед, который он набрасывал на колени. Экономка обычно нагревала его постель горячими кирпичами, прежде чем он ложился в нее, и вывешивала его ночную рубашку у огня. Когда он просыпался по утрам, его всегда ждал поднос с чаем, огонь уже горел, и вода для утреннего умывания была подогрета.
«Сегодня ночью в Ньюгейте наверняка адский холод», — подумал Босвелл, и мысль о том, что Мэри спит, свернувшись калачиком на соломе, показалась ему невыносимой. И все же она никогда не жаловалась на неудобства, более того, выражала благодарность по поводу того, что ее избавили от общей камеры. И только когда Мэри вспоминала родной Корнуолл, Босвелл видел в ее глазах жгучее желание вдохнуть свежий воздух, увидеть величие бурного моря и простор вересковых пустошей.
