Агнессе подумалось почему-то, что Орвил будет другим, в нем будет меньше страстности, но зато больше нежности и созерцательной глубины. А ее собственная чувственность пребывала в забвении, усыпленная северным грустным солнцем и шестью годами одиночества. Агнесса поняла: то, что она когда-то имела связь с одним мужчиной, вовсе не значило, что ей будет легче сейчас стать женою другого; она испытывала ту же неуверенность, тот же страх неизвестности… И многое отдала бы за то, чтобы спать сегодня одной.
Что поделаешь, странное чувство — любовь! Оно приходит ниоткуда и уходит в никуда, нельзя внушить его себе и запретить нельзя. И невозможно жить с человеком, глядя в его глаза и не пленяясь ими, не пить из них жизнь и не давать им свет.
Она встрепенулась от шороха и снова замерла, зажмурив глаза.
Орвил прошел зачем-то к окну, постоял там, а затем, повернувшись, будто случайно присел на кровать с Агнессой. Он был все в том же вечернем костюме, а она в легком пеньюаре из кружев и белого шелка лежала поверх покрывала в неудобной позе, на боку, положив под голову руку. Сердце ее тревожно забилось.
Он заговорил так, что, казалось, каждое слово дается ему с трудом:
— Агнесса, я даже не знаю, что сказать… Я действительно очень люблю вас, вы единственная и прекрасная для меня, но… Я хочу, чтобы вам было хорошо, прежде всего вам. Я пойму, понимаю… В конце концов здесь есть вторая спальня. Для меня важна в первую очередь духовная близость с вами. Вы…
Она не дала досказать: слова его вдруг странно согрели ее, и она ответила:
— Нет… не уходите, пожалуйста! Не сердитесь на меня, я просто… слишком долго была одна. Орвил!
Он улыбнулся и глубоко вздохнул.
— Скажите еще раз вот так!
— Орвил…
— Я люблю вас, Агнесса!
Теперь она повернулась и смотрела на него; он выглядел слегка растерянным и смущенным; в его лице промелькнуло сейчас что-то мальчишеское. Агнесса подумала, что, если позволит ему уйти, это будет ошибкой; возможно, он почувствует себя несчастным, этот человек, который, без сомнения, сильно любил ее и желал ей только добра. Не столь уж часто она лгала во благо других.
— Да я ведь тоже… вас люблю! — сделав над собой усилие, тихо произнесла она.
Он молча глядел на нее. Агнесса не могла прочитать его мыслей, но ей почудилось: он все понимает. Орвил наклонился и поцеловал ее, совсем не настойчиво, а скорее вопрошающе-нежно, и Агнесса ответила ему.
Тонкие легкие простыни показались ей очень холодными, холод этот словно проник сквозь кожу и наполнил собой ее напряженное тело. И все же, когда погас свет и они с Орвилом оказались совсем рядом, она не отстранилась и обняла мужа, и приникла к нему, повторяя себе, что отныне их дороги скрещены, судьба ее неразрывно связана с его судьбой, и нужно постараться сделать все для того, чтобы путь их, совместный и долгий, стал счастливым.
На другой день Агнесса проснулась поздно, и пробуждение это почему-то напомнило ей то утро, когда она впервые очутилась в сером особняке Аманды. Тогда ей казалось, что впереди ее ждут лишь светлые дни, что ей уготовано в жизни только счастье. Более прекрасного, безмятежного времени уже не будет никогда.
Агнесса медленно, словно нехотя открыла глаза: Орвила рядом не было.
Она вскочила легко, как бывало когда-то, натянула пеньюар и, разбрасывая по плечам волосы, подбежала к распахнутому окну. Выглянула вниз. Там все утопало в зелени; взглянув на кроны высоченных деревьев, облитые солнечным светом, Агнесса улыбнулась с каким-то новым ощущением вступающей в силу жизни.
Агнесса снова бросилась на кровать, легла, закинув руки за голову и вытянув ноги. Она вспомнила, как совсем недавно приходилось вскакивать на рассвете, содрогаясь от холода, будить хныкающую Джессику и бежать, бежать, вертеться в немыслимом круговороте дня.
Дверь открылась, и Орвил подошел к ней: в руках его были цветы. Он выглядел таким счастливым, что Агнесса невольно улыбнулась искренней улыбкой.
— Доброе утро, Агнесса!
— Доброе утро, Орвил!
— Господи, не дай мне сойти с ума! — сказал он, привлек к себе жену и приник к ее губам нежным, трепетным поцелуем.
Он впервые произнес вслух подобные слова, они звучали очень естественно, искренне, просто: так, словно созревая в его душе, ждали своего часа, своего мига, этой, только этой женщины.
— Я люблю тебя! Люблю!
Потом они вышли в гостиную, где ждала Джессика, уже одетая и причесанная, а также Керби и Лизелла.
— Прошу вас, мэм, — сказала служанка, — все готово.
— А мы с тобой, — обратился Орвил к девочке, — пойдем посмотрим краски, которые я тебе обещал. Они в твоей комнате.
Джессика взвизгнула от восторга, и они с Орвилом, взявшись за руки, поспешили в детскую.
Лизелла же провела госпожу в ванную комнату. Агнесса забралась в теплую воду — это доставило ей большое удовольствие. Когда они с Джессикой жили в прежнем доме, то купались в большом тазу, предварительно грея воду на плите.
Ей и не снилась подобная роскошь — ванна, в которой можно было лежать, чуть ли не плавать.
После купания Лизелла закутала Агнессу в огромное полотенце, тщательно высушила ее волосы и, вооружившись щипцами для завивки и расческой, спросила, какую прическу сделать.
К завтраку явилась Лилиан Хантер. Филлис забежала попрощаться с Агнессой, ей нужно было ехать домой. Подруги расстались с сожалением, договорившись переписываться.
Лилиан Хантер была мрачна.
Орвил сам вывел Джессику в столовую и усадил напротив сестры.
Во время завтрака Лилиан сидела очень прямо; на Агнессу она не смотрела совсем, зато Джессику разглядывала долго. А девочка не замечала ничего; лишь однажды, поймав пристальный взгляд незнакомой дамы, спросила:
— А вы что, будете жить с нами?
Лилиан не ответила, а Агнесса сказала строго:
— Джесси, не разговаривай за столом.
Орвил молчал, прекрасно все понимая, и не удивился, когда после завтрака сестра предложила ему уединиться для разговора.
— Я пойду позанимаюсь с Джессикой, — сказала Агнесса Орвилу и подала дочери руку. — Идем, дорогая.
Орвил и Лилиан прошли в гостиную. Лилиан остановилась у окна, глядя на улицу. Потом повернулась к брату. Ей исполнилось тридцать четыре года, но выглядела она старше. На висках уже пробивалась седина, на лице виднелись морщинки, особенно заметные, когда она предавалась раздумьям, а мысли ее с каждым днем становились все тяжелее и горше. Орвил вспомнил, как в раннем детстве они с сестрой, случалось, бегали по этим комнатам наперегонки, редко, правда, потому что отец не любил детской возни и шума.
