Мы доедем туда за один из этих бесконечных дней, которые приближают меня к концу.
Коннетабль дал мне слово, что в Понтефракте держат сына Елизаветы, Ричарда Грэя, моего кузена Хоута и доброго старого Вана. Их забрали, потому что они выполняли свой долг под моим командованием. Господь дозволит мне повидаться с ними. Господь пошлет им храбрости.
После того как большинство людей сели в седла и окружили меня, я тоже сажусь верхом. Они никогда не дерзят, даже редко бывают угрюмыми, но я чувствую их присутствие, как чувствовал бы опутавшую меня стальную цепь.
У коннетабля при себе сумка с депешами для командующего отрядом Андерсона. Они перекидываются несколькими словами. Как всегда, лошади первыми понимают, что пора трогаться в путь. Внезапно они просыпаются, переступая с ноги на ногу и мотая головами. Потом отдаются приказы, темный массив главных ворот приотворяется, и мы едем по разводному мосту, а потом через двор замка — на открытую дорогу.
Я осматриваюсь по сторонам, потому что, когда меня привезли в Шерифф-Хаттон, нас окутывала тьма. В этом месте я не был много лет, хотя однажды производил здесь разведку — внимательно, как и полагается командиру.
Это плоская, спокойная земля, пересеченная бесчисленными речушками, которых местные жители называют ручьями. Может ли такое быть… Может ли исполниться одно из моих самых сумасшедших желаний — что под деревьями я увижу тень и это окажется Луи? Я не должен питать таких надежд, потому что для Луи это небезопасно и здесь, в землях Ричарда Глостера, судьба может отвернуться от него.
Начинается лес, на нас веет запахом согретых солнцем сосен. Этот запах пробивается сквозь запах торфа и закручивается завитками вокруг копыт лошадей.
Дорога идет вверх, к мосту через Фоссе, где в нее вливается Уайткарр-Бек, и, когда копыта наших коней стучат ПО мосту, цапля поворачивает голову, чтобы поглядеть, не грозит ли ей опасность. Потом расправляет крылья и, сделав несколько быстрых шагов, взмывает вверх.
У тела есть собственная память. Моя правая рука подбирает поводья прежде, чем я успеваю это осознать, а левая рука ноет при воспоминании о том, как в нее вцеплялся мой ястреб-тетеревятник. Эта самка была крупной даже для тетеревятника, звали ее Джуно. Когда она билась на жердочке в клетке, крылья ее достигали в размахе добрых четырех футов. Птица так нравилась мне тем летом, что я в любой день смог бы оценить ее вес вплоть до унции и грана.
— Ястребы-тетеревятники — деликатные создания, — говаривал сокольничий Ват. — Они легко теряют в весе, но если вы будете перекармливать ее, господин Энтони, давая ей столько полевых мышей, она улетит и никогда не вернется.
Сердце у меня сжалось, когда я подумал, что потеряю птицу. Даже теперь я помню стальной голубовато-серый блеск ее спинки и мягкие, белые с крапинками перья на грудке. Она позволяла себя гладить, когда была в хорошем настроении. Я хорошо помню длинные, сильные лапки, которыми она вцеплялась в мой кулак с видом завоевателя.
— Джуно видит каждое перышко цапли, — сказал Ват, — даже ваши юные глаза, господин, не идут в сравнение с ее глазами. А теперь осторожно снимите с нее колпачок. Сперва дайте ей увидеть цаплю. Вы почувствуете, когда она захочет взлететь.
Я снял колпачок с птицы и распутал узел привязи. Самка ястреба шевельнула когтями, встряхнула крыльями, словно готовясь выхватить меч из ножен. Она повертела головой с черной шапочкой, пристально осматривая все вокруг, как лучник, несущий караул.
Мой отец неподвижно сидел верхом на заливном лугу, освещенном утренним солнцем, а Ват кивнул мне, когда цапля пролетела высоко над нами и чуть впереди.
Я делал все, что мог, чтобы подбросить Джуно вверх. Моя рука казалась тщедушной в сравнении с весом и силой ее бьющих крыльев, и я сильнее сжал кулак, прежде чем сообразил, в чем дело. Тогда я разжал пальцы и выпустил привязанные к лапам птицы должики.[20]
И тогда Джуно поднялась в воздух, не вдогонку за цаплей, а чтобы осмотреть землю. Мы наблюдали за ней, а солнце светило нам в спину.
Потом — на это ушло чуть больше времени, чем на вдох, — она заметила цаплю и устремилась за ней.
Тогда я был всего лишь двенадцатилетним мальчиком, вернувшимся домой на время жатвы. А может, и навсегда. Всего лишь прошлой ночью отец объявил, что лучше будет, если я вырасту во владениях, которые унаследую, а не в чужих…
Но об отце я не осмеливаюсь думать.
Мой мысленный взор все еще видит летящих птиц — охотницу и добычу; Джуно, мчащуюся за цаплей; видит ровные взмахи крыльев цапли. Взмахи эти становятся быстрей: до цапли донеслось нечто не ощутимое для людей, но говорящее птице о близкой опасности. Но Джуно летит быстрее и вскоре приближается настолько, что может взмыть над добычей. Мгновение Джуно медлит, а потом обрушивается вниз, как лоснящееся, когтистое пушечное ядро. Вниз, вниз — цапля пытается увернуться, качая головой, неуклюже взмахивая огромными крыльями, не привыкшими совершать подобные движения. Потом Джуно делает бросок вперед, мощно ударяет цаплю и шею и среди тростников повергает бьющуюся птицу на землю.
Мы увидели только, как взметнулось облачко перьев и поплыло вниз на фоне неба.
К тому времени, как мы галопом подскакали к этому месту, Джуно уже убила цаплю и начала ее ощипывать. Мы пошли вперед и отогнали ее, а она сердито била крыльями, прежде чем вспрыгнуть на мой кулак и позволить надеть на себя колпачок. Мы отдали цаплю одному из наших людей, тот ловким движением связал ей ноги и повесил себе на пояс.
— Джуно, должно быть, думает, что заслужила цаплю, — сказал я.
— Она и вправду ее заслужила, сын, — ответил мне отец. — Но если птица съест цаплю, где тогда наш обед? И если Джуно не будет голодна, она не будет для нас охотиться. Или съест в придачу и свой корм и заболеет.
— Сэр, если бы я знал, что она так много съела в поле, неужели вы думаете, я бы накормил ее в клетке? Ват меня хорошо обучил.
— Нет, я знаю, что ты не стал бы этого делать. Но Джуно — дикая птица, не забывай. Она не собака, не человек. Ты не можешь сделать ее преданной тебе. У нее нет верности, и твоя верность ей не нужна. Ты не ее сеньор, а она не твой слуга, которым можно командовать. Она не будет трудиться на тебя сейчас ради надежды или уверенности получить потом твое благоволение и защиту. Она знает только, что сегодня она была голодна, а мы помогли ей добыть еду. А завтра — кто знает, что будет завтра?
Отец помолчал, оглядывая свои земли — по его приказу и под его надзором так заботливо удобренные и вспаханные, расчищенные и осушенные, — как будто утром мог все это потерять.
