— Для тебя, Мессалина, настал момент высказать свое желание. Проси у бога то, чего ты хочешь, и он исполнит твою просьбу.
— Мое самое заветное желание — поскорей найти супруга, достойного моей семьи, и чтобы ни один мужчина не мог устоять передо мной, — ответила Мессалина, думая о Валерии Азиатике. — И еще я хочу иметь сына, который продолжит наш род.
— Так будет, если ты выкажешь преданность богу.
Вся церемония сопровождалась игрой флейт и арф; одна из женщин запела эротическую песню, и обе танцовщицы принялись в танце изображать любовные движения. Хилон сильно толкнул один из висящих фаллосов с колокольчиками, тот толкнул другой — и все колокольчики громко зазвенели. Присутствующие предались ласкам с еще большим исступлением, чем до обряда. Пары образовывались, сливались, разъединялись, стоны и вздохи смешивались с музыкой и пением. Нежное тепло разлилось по телу Мессалины, растерянно глядевшей на всех этих обнаженных мужчин, лихорадочно шарящих в туниках и не встречающих долгого сопротивления. Ее охватило острое желание делать то же, что и они, но она не знала, должна ли она это делать. Изумленная и смущенная, она смотрела на голые тела, отдавшиеся во власть инстинктов, и искала мать, чтобы спросить у нее, как ей следует вести себя; однако Лепида, женщина еще более чувственная, чем другие, уже находилась в ловких и усердных руках Помпония Грецина и Анния Винициана, приближенных Калигулы. Мессалина встретилась взглядом с Хилоном, который подошел к ней и неотрывно глядел на нее, словно змея, завораживающая своим взглядом птичку.
— Теперь, когда ты поняла, сколько блага может принести тебе бог Мифилесет, иди за мной, — сказал он ей на ухо.
Он взял ее за руку и неспешно повел к двери в глубине зала, она покорно шла за ним. Они вошли в маленькую комнатку, в одном месте пола плиты были подняты — там начиналась лестница, ведущая вниз. Мессалина очутилась в просторной крипте, ее стены покрывали расшитые ткани, а пол — толстые ковры. Единственной мебелью были низкие столики и тяжелые треножники со светильниками и курильницами, где тлели изысканнейшие арабские благовония.
Хилон пригласил Мессалину сесть на пурпурные подушки, наполнил сладким вином чашу, стоящую на столе вместе с кувшинами и корзинками с фруктами.
— Знай, что все наши приверженцы посвятят эту ночь любви. Ты видела, как твоя мать с радостью отдавалась двум красивым благородным мужчинам. Если она пожелает, то окажется в объятиях любых других присутствующих мужчин. Когда-нибудь ты познаешь горький вкус чувственного изнеможения, но сегодня тебе следует отдать свою девственность тому, кому ты будешь посвящена и кто одарит тебя всеми своими милостями — Приапу Мифилесету, коего воплощением я являюсь.
— Как ты можешь утверждать, что ты — воплощение бога? И почему я должна тебе верить? Ничто не позволяет мне думать, что ты можешь быть самим Приапом, хотя у тебя тот же рост и та же щуплая внешность, — посмела возразить Мессалина.
Она не могла сдержать горькой ухмылки при мысли о том, что потратила не один час на уход за своим телом — и все для того, чтобы теперь отдать его существу столь неказистому. Она даже тщательно удалила волосы с небольшого родимого пятнышка на внутренней стороне правого бедра, готовясь соблазнить жреца, представлявшегося ей дородным и красивым.
Губы Хилона растянулись в ироничной улыбке. Он снял с головы тиару, обнаружив плешивую макушку, и скинул тяжелый плащ. Мессалина увидела, что не ошиблась, сочтя его тощим, но в отношении всего остального — она вынуждена была признать — он вполне мог соперничать с богом Приапом. Хотя она была еще девственницей, с тех пор как Фабий увлек ее в тень аркады на ипподроме и показал ей, чем его одарила природа, она много раз имела случай полюбоваться восставшим мужским членом: либо когда ее мать, не желавшая, чтобы дочь пребывала по поводу этих вопросов в неведении, показывала ей обнаженным кого-нибудь из своих рабов, либо когда она сама видела возбужденного мужчину в общественных банях, куда мать водила ее; а посему она могла со знанием дела судить о достоинствах Хилонова пениса, являющегося важным атрибутом в его столь удачной карьере жреца-шарлатана. Мессалина разрывалась между чувством отвращения к жрецу и желанием впустить в себя это жало, так стремящееся вонзиться в нее.
Словно застывшая вдруг от цепенящего взгляда новой Медузы Горгоны, она не сводила глаз с представшего перед ней чуда и не сделала ни малейшего движения, когда жрец Приапа, опустившись перед ней на колени, развязал тесемки ее туники и, отбросив в стороны полы одежды, раскрыл ее сияющую наготу.
Он проник между слегка раздвинутых бедер Мессалины и принялся умело ласкать ее. Очень быстро живот ее начал пылать, бедра двигались под руками жреца. Она видела лишь неясные тени, которые светильник вырисовывал на потолке. Мессалина закрыла глаза. Теперь говорило одно ее лоно, и вскоре она ощутила в себе что-то вроде глубокой раны.
Рим окончательно утратил свое былое очарование. День ото дня он казался все грязнее и зловоннее. Мрамор и золото храмов и дворцов, великолепие галерей — ничто не могло скрыть убожества бедных кварталов, где вместе с римлянами ютились италийцы, прельстившиеся выгодами, которые давал Город своим гражданам, а еще галлы и испанцы, греки и сирийцы, египтяне и евреи, нумидийцы, эфиопы и выходцы из глубинной Африки. Будто один из районов Рима, Субура, кишащий беглыми рабами, проститутками, своднями, содержателями кабаков и притонов, раздвинул свои границы и распространился на все другие кварталы города.
Калигулу горячо любил народ, и оттого радость на время сменила страх, посеянный среди римлян Тиберием. Однако в течение полутора лет с момента прихода к власти поведение молодого императора постепенно менялось. То безрассудство, которое с удивлением стали отмечать в нем после его болезни и которое полагали явлением преходящим, в действительности лишь усугубилось, и чувство беспокойства вслед за сенаторами охватило и народ. А затем смерть отняла у императора самое дорогое: 10 июня, на второй год его правления, загадочный недуг, столь же внезапный, сколь и быстротечный, свел в могилу Друзиллу. Калигула любил ее, обожал, боготворил, и некрепкий его рассудок не устоял перед горем. Калигула укрылся от глаз всех, запретил какие бы то ни было праздники, объявил всенародный траур, который длился полгода.
Риму надлежало оплакивать его наследницу, как оплакивал ее сам император. Для Города это было обязанностью. Запрещалось смеяться, посещать бани, устраивать пиры. Рим должен был походить на своего заросшего бородой, лохматого, потрясенного правителя, не выносившего более свой город. Он надолго исчез из Рима; говорили, что он в Азии, в Греции, на Сицилии. Потом он неожиданно вернулся, чтобы обожествить Друзиллу.
