— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — я имею костюм, приличный моему новому званию, и, верно, вы теперь не затруднитесь представить меня под именем гувернантки.
— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.
— Но вам не так надобно говорить, и если я исполняю свою роль, то, кажется, вы забываете вашу. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям своих сестер, и в особенности старшие братья. Вы изменяете себе, берегитесь.
— Удивляюсь вашему присутствию духа, — сказал я, смотря на нее. — Печаль в глубине сердца, потому что страдаете душою; бледность на челе, потому что страдаете телом; удалены навсегда от всего, что любили, как сами мне сказали, и имеете силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, это лучше, и меня не столько печалит.
— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Не правда ли, что слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что менее проницательный брат, менее внимательный мог бы подумать, что я все уже забыла.
— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои возвратились. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.
— Можно ли забыть мать свою, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О мать моя, бедная мать! — вскричала графиня, утопая в слезах и падая на диван.
— Посмотрите, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней. — Я предпочитаю слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… Потом, когда вы плачете, мне кажется, вы нуждаетесь во мне, чтобы осушить ваши слезы… Когда вы плачете, у меня есть надежда, что со временем при помощи забот, внимательности, почтения я утешу вас. А если вы утешены уже, то какая надежда мне остается?
— Альфред! — сказала графиня с глубоким чувством признательности, называя меня в первый раз по имени. — Перестанем обмениваться пустыми словами: с нами произошло столько страшных вещей, что нам не нужны ни хитрости, ни извороты. Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется знать, и я буду отвечать вам.
— О, вы ангел! — вскричал я. — А я, я сумасшедший, я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках своих; когда вы опирались на плечо мое в лодке? Не знаю, но мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Это существование, полное таких ощущений, было бы непродолжительно… Не более года прошло бы — и сердце разорвалось бы на части. Но какой долгой жизни не променяешь на подобный год? Тогда вы были бы преданы вашему страху, и я один был бы всею надеждою вашею. Тогда воспоминания ваши о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы; я был бы счастлив!.. Я не ревновал бы.
— Альфред! — сказала графиня. — Вы сделали для меня столько, что я должна сделать для вас что-нибудь. Впрочем, надобно страдать, и много, чтобы говорить со мною таким образом, потому что, говоря это, вы доказываете мне, что я нахожусь в полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас.
— Простите, простите! — вскричал я, падая на колени. — Но вы знаете, что я любил вас молодою девушкою, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только недостаток состояния препятствовал мне искать руки вашей; знаете еще, что с того времени, как нашел вас, эта любовь, усыпленная, может быть, но никогда не угасавшая, вспыхнула сильнее и ярче, нежели когда-либо. Вы это знаете, поэтому нет надобности говорить о подобных чувствах. И что ж? Я страдаю точно так же, когда вижу вашу улыбку, как и ваши слезы. Когда смеетесь — вы скрываете от меня что-нибудь; когда плачете — сознаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь.
— Вы ошибаетесь, — отвечала графиня, — если я любила — не люблю больше; если жалею — то только о матери.
— Ах, Полина! Полина! — вскричал я. — Правду ли вы говорите? Не обманываете ли меня? Боже мой! Боже мой!..
— Неужели вы думаете, что я способна купить ваше покровительство ложью?
— О! Боже меня сохрани!.. Но откуда же взялась ревность вашего мужа, потому что одна она может дойти до подобного злодейства.
— Послушайте, Альфред, когда-нибудь я должна открыть вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочтете в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать более, нежели моей жизнью, — будете располагать честью моей и честью моей фамилии, но с условием…
— Каким? Говорите, я принимаю его вперед.
— Вы не будете никогда говорить мне о любви своей; а я обещаю вам не забывать, что вы меня любите. — Она протянула мне руку, я поцеловал ее с почтением.
— Садитесь, — сказала она, — не станем говорить об этом до вечера… Но что вы нынче делали?
— Я искал небольшой домик, простой и уединенный, в котором вы были бы полною хозяйкой, потому что вам нельзя оставаться в гостинице.
— И вы нашли его?
— Да! В Пиккадили. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака.
— Берите ж вашу чашку.
Мы напились чаю, сели в карету и поехали к нанятому домику.
Он был невелик, с зелеными жалюзи, с садиком, наполненным цветами, настоящий английский домик в два этажа. Первый этаж назначался для Полины, а второй для меня.
Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы: в них лежало уже белье.
— Что это? — спросила Полина.
— Когда вы поступите в пансион, — отвечал я, — вам понадобится это белье. Оно мечено вашим именем: «П» и «Н» — Полина де Нерваль.
— Благодарю, брат, — сказала она, пожимая мне руку. В первый раз она назвала меня этим именем после нашего объяснения, но на этот раз оно не показалось мне неприятным.
Мы вошли в спальню; на постели лежали две шляпки, сделанные по последней парижской моде, и простая кашемировая шаль.
— Альфред! — сказала мне графиня, замечая их. — Я должна была одна войти сюда, чтобы найти все эти вещи. Мне стыдно перед вами, заставив столько хлопотать о себе… Притом не знаю, будет ли прилично…
— Вы возвратите мне все, когда получите плату за свои уроки, — прервал я, — брат может ссужать сестру свою.
— Он может даже дарить ей, когда богаче, нежели она; и в этом случае тот, кто дарит, — счастлив.
— О! Вы правы! — вскричал я. — И ни одна нежность сердца от вас не ускользает… Благодарю… благодарю.
