— Прежде мне всегда сказывались во всем, — угрюмо заметил Михалис, — а теперь дожил я до укрывательства.
— Теперь, Платоша, так и будет завсегда впредь. Так я порешил. Да и лучше.
— Почему же лучше? Я не болтун. Знаете давно.
Олимпий снова усмехнулся как-то двусмысленно и, помолчав, прибавил:
— Для тебя лучше.
— Для меня? — удивился Михалис и пристально глядел на барина.
— Да… Видишь ли… Так к примеру… — тянул Олимпий, будто не зная, что сказать. — Видишь ли. Если что вдруг огласится, я не буду на тебя думать.
— Вона как? Хитро! — рассмеялся Михалис, чуя, что барин лжет.
— Да. Прежде, зная, что ты один здесь все про меня ведаешь, я мог иной раз тебя в подозрении иметь.
— Да ведь никогда не бывало такого!
— Не бывало, да могло быть. Ну, да брось. Шабаш!
Михалис лукаво ухмыльнулся.
Первый друг и наперсник Олимпия Дмитриевича мог почесться самым умным человеком в Высоксе и поэтому занимал совершенно особое и исключительное положение. Этому содействовало тоже полученное от дяди небольшое состояние, составленное тем картежной игрой в той же Высоксе.
Племянник пролаза-грека с раннего детства рос со старшим Басановым, был участником его детских игр и юношеских затей. Отношения не были таковы, как если бы они были родными братьями.
Платон Михалис ничем особенно худым себя никогда не заявил, тем не менее его недолюбливали. Его некрасивое суровое лицо, резкий голос, косой взгляд — все отталкивало от него. Никогда большого зла никому он не сделал, но в мелочах не раз доказывал, что он — человек коварный и вполне бессердечный. И его почему-то все немножко опасались, как бы чувствуя, что в случае чего от Михалиса можно ожидать всякой беды.
Разумеется, вследствие долгой привычки он был привязан к Олимпию и любил его на свой лад. Но на настоящую искреннюю дружбу он был по натуре просто неспособен. Если бы ему было выгодно совершить что-либо дурное по отношению к этому другу детства и отчасти покровителю, то он, конечно, и Олимпия не пожалел бы. Главная черта его характера, сначала бессознательная и только за последние годы уясненная себе самому, было недовольство своим положением, а отсюда зависть и жадность.
Платон Михалис, единственный из всех нахлебников имевший свои собственные доходы с капитала, живший на всем готовом совершенно спокойно, игравший роль какого-то третьего молодого барина среди всех приживальщиков, все-таки не считал себя счастливым, а иногда считал себя совершенно несчастным и обойденным судьбой. Причиной этому было неудовлетворенное честолюбие.
В жизни его было, однако, одно утешение, было нечто примирявшее с жизнью и заглушавшее завистливую истому.
Этот бессердечный, коварный и, пожалуй, злой человек дивил всех одной чертой характера или одним обстоятельством. У Михалиса была на его попечении двоюродная сестра, дочь дяди-картежника, которой шел теперь только шестнадцатый год. Он не только любил ее горячо, но обожал. Его отношения к этой сестре были удивительны для всех, были непонятны, были просто загадкой.
Со дня смерти дяди Михалиса, Платон, которому было тогда самому не более четырнадцати лет, стал заботиться о девочке пяти лет, заменяя ей не только отца или нежного родного брата, а даже няньку и горничную. Он одевал ее поутру, раздевал и, уложив спать, сидел у ее кроватки, пока она не заснет, водил гулять, зимой возил ее в салазках до устали. Он был счастлив ее улыбкой довольства и была пасмурен, когда она легко хворала.
Платонида, или, как девочку прозвали в Высоксе, «Тонька», была всегда хорошенькая девочка, теперь же стала совсем красивой, и притом оригинально красивой благодаря южному происхождению. Недаром ее отец и дед с бабкой были чистейшими греками. Одно, что мешало молоденькой девушке быть вполне красавицей, был малый рост. Теперь, на 16-м году, она была уже совершенно развитая телом девушка, по лицу и формам могла бы пройти и за двадцатилетнюю, но ростом казалась еще девочкой.
Впрочем эта миниатюрность ее, в глазах многих, придавала ей особую прелесть.
— Мал золотник, да дорог! — говорили многие, любуясь взрослой малюткой.
Сначала Платон отчаивался, что сестренка не растет, грозит остаться уродом-карлицей. Но когда Тоньке минуло 14 и 15 лет, она, рано развившись, как женщина, тотчас стала многим сильно нравиться. И своим маленьким, но изящным телом, крошечными ручками и ножками и главное, конечно, своим типичным южным лицом: жгучими черными глазами, правильным маленьким носиком, пунцовыми губками нежно очерченного рта. При всем этом у нее была длинная и густая черная коса, почти бремя для ее маленького туловища. Многие часто ради забавы заставляли ее распускать волосы, хватавшие до полу, и миниатюрная Тонька могла вся завернуться в них, как в одежду.
Разумеется, красивая девушка благодаря положению двоюродного брата в доме пользовалась тоже исключительным положением.
Обожание брата, которого все бессознательно опасались, привело к тому, что все старались заслужить приязнь его ухаживанием за его кумиром. И действительно это было вернейшее средство его задобрить. Если бы не этот кумир, существование Михалиса стало бы пыткой. Его мечтания загрызли бы его. А мерещилось ему всякое, что другому и на ум бы никогда не пришло. Ему мерещилось, что он мог бы быть на месте одного из Басановых, мог бы быть вообще страшным богачом. А еще проще… мог бы быть давно на службе и быть чиновником наместничества, а затем когда-нибудь и наместником.
Всех, кого он в жизни встречал, Михалис мерил с собой и немедленно убеждался, что всякий, будучи ниже его разумом и способностями, был много выше его по положению, совершенно не заслуженному. И это недовольство своей судьбой настолько преследовало его, что положило отпечаток на его лицо, на все его привычки. Он был большею частью сумрачен, несловоохотлив и почти нелюдим.
За последнее время Михалис нетерпеливо ждал, когда оба Басановы станут совершеннолетними и вступят в управление своим имением. Благодаря давнишней дружбе с Олимпием, он готовился быть главным его помощником в управлении, а затем, конечно, и самостоятельным управителем. Он так же, как и многие, знал, что братья недолго вынесут на плечах бремя управления и пожелают жить беззаботно.
Мечтания Михалиса о его будущем управлении тоже шли далеко. Он ясно видел в будущем, как сумеет, дельно управляя заводами, откладывать тайком кое-что в свой карман, а при огромных доходах с заводов это «кой-что» могло стать крупным состоянием. Жажда разбогатеть обусловливалась отчасти и любовью к сестренке, желанием, чтобы ее будущность была не просто счастлива, но вместе с тем и блестящая.
