«Мы не позволим этому длиться и дальше. Дни Хо Ши Мина и его бандитов сочтены. Это то, что гарантирует правительство Франции. Ваши дети не будут умирать. Мы подавим это восстание».
Врал, сукин сын. Врал. Не верил тому, что несет — и все равно врал. Всегда считал, что с этой войны, коли ее не удалось избежать, начнется развал Французского союза. И все же говорил по указке ровно то, что надо было говорить. Всё у них через долг, всё по чести, все дабы сохранить лицо. Делают что должно в системе, веками не сыпавшейся. И он лишь часть ее.
Какая радость, что ему врать не приходилось! Кроме как в службе контрразведки, и это было довольно забавно. Парадокс. Их, наверное, таких остались единицы, кто еще пытаются держаться за честь.
Вероятно, именно она, последняя, и не давала ему упасть посреди дороги. Вот он, у цели. Путь окончен. Сейчас он поднимется к себе и наберет номер Аньес де Брольи, потому что иначе завтра чести будет уже недостаточно.
Юбер вскинул голову, глянув на верхние этажи своего дома, терявшиеся в сумерках. Последний вечер здесь он был очень счастливым. И все, остальное — детали.
Потом ускорил шаг, подходя, свернул было к крыльцу и замер, остановившись посреди улицы. Ненадолго, но достаточно, чтобы перевести дыхание. Медленно повернулся и посмотрел на другую сторону дороги. Там, припарковавшись под старым платаном, у устремленного к небу всеми своими тремя головами фонаря, стоял темно-вишневый Ситроен, поблескивая в его свете. В салоне — только профиль. Далекий и затемненный достаточно, чтобы не различить черт.
И все полетело вниз, чтобы разбиться вдребезги.
Анри Юбер сглотнул, пытаясь совладать с этим падением, задержаться хоть на миг в воздухе, застыть посреди времени, которое звенело вокруг него.
К черту, не вышло.
Он устало поморщился, выдохнул: «Ну, конечно…» — и зашагал к автомобилю, в котором была Аньес.
Она не шелохнулась. Она не обратила к нему лица. Она так и сидела, глядя прямо перед собой. И лишь когда он оказался в салоне, громко захлопнув за собой дверцу, она вздрогнула и едва слышно выдавила: «О боже…» После чего, словно совсем лишившись сил, вцепилась руками в руль и опустила на них голову, уткнувшись лбом в собственные пальцы, как если бы была на последнем издыхании.
Все стало на свои места.
Ничего больше не нужно. Анри прикрыл глаза и в изнеможении откинулся затылком на спинку сиденья. Так они сидели несколько минут, не касаясь друг друга в тишине и мнимом спокойствии. Снаружи проходили люди, изредка проезжали машины. Несколько раз грохотала дверь его дома. Большая, тяжелая, резная. А потом он услышал свой собственный бесцветный голос, звучавший из темноты, в которую он угодил:
— Ну и что ты теперь хочешь?
— Ничего. Я дала слово ждать.
— Дура. После такого не ждут.
— Я знаю. Я не люблю следовать правилам.
Юбер раскрыл глаза и взглянул на нее. Сейчас она сидела, выпрямившись в своем кресле. Ее ровные плечи заставляли вибрировать подреберье. Раздражали его. Вызывали досаду. Они должны быть понуро опущены, но Аньес и здесь шла против его ожиданий. Впрочем, а на сам-то теперь чего от нее хотел?
— Я слушала твое выступление по радио, — сказала она, все так же глядя прямо перед собой. — Ты хорошо говорил, мне понравилось. Ты так замечательно говорил, что я подумала — все у тебя будет хорошо, а остальное не так уж важно.
— Позволь мне решать, что важно, а что нет. Ты сама уже нарешала.
— Не делай себе еще больнее, Анри.
— Я загадал, — медленно произнес он, — что если ты придешь сама, то ты не виновата. Человек не может одновременно…
— Анри!
— … предавать и оставаться верным. Человек не может. И я пытался держаться, чтобы не судить. Я до последнего оправдывал тебя. Даже еще сегодня. Еще несколько минут назад.
— Раньше ты был куда умнее. Ты знал, чего я стою. И в Требуле, и потом.
— Да, тогда я помнил, какая ты мразь. Потом забыл.
Аньес вздрогнула, и плечи ее медленно опустились. Это было еще больнее, чем видеть ее несломленной. Впрочем, разве что-то могло сломить эту женщину? С чего бы?
— Ты сознаешь, что натворила? — хрипло спросил он.
— Я… я не буду за это оправдываться. Я жалею только о том, что это коснулось тебя, но даже если бы мне пришлось начинать сызнова — я бы повторила все в точности. Я ненавижу войну. Ненавижу, Анри. Война забрала у меня все, что я любила. Я не могла позволить себе… жить.
Юбер издал короткий и злой смешок. Это ее «жить» задело его сильнее, чем ему бы хотелось. Причинило боль, которой он так желал сейчас избежать, потому что жалеть о ней, вот такой, ему, офицеру, нельзя. Сейчас он не мог простить ее, а после себе не простит жалости.
— И каково это? Стрелять по своим? — глядя на нее пылающими глазами, спросил Лионец.
Аньес вскинулась и ошарашенно приоткрыла рот. Сначала не поверила, потом поняла — правда. Он действительно это спросил, но разве же не сознавал того, что именно заключено в его словах? Он обвинитель? Ему можно?
А потом вздрогнула, осознавая и принимая: только ему и можно.
— Я никогда не стреляла по своим! — отрывисто проговорила она. — Я никогда… я спасала вьетнамцев, но по своим не стреляла.
— Нет, Аньес. Нет. Ты стреляла. Ты стреляла в меня. Ты убивала меня. Это я там, среди тех двух тысяч погибших!
— А ты не стрелял? В их горах, на их земле — ты в них не стрелял? Ты их щадил? Ты отдавал себе отчет, что приказы, которым ты подчиняешься — преступны. Ты! Прославленный ветеран — ты ненавидишь нацистов и все немецкое по сей день. Ты не видишь, что сегодня мы сами такие же? Ты работаешь в штабе, где вы измышляете планы, как их половчее наказать, ты сам хоть немного думал о том, что вы творите?! Что все мы творим, когда…
Она не договорила. Не успела сказать всего. Захлебнулась собственными словами. И лицо ее опалил удар, от которого голова мотнулась в сторону, и Аньес полетела к дверце, заваливаясь набок.
— Мы не такие же! — услышала она его отчаянный крик, от которого ей сделалось больно. Эта боль зазвенела внутри черепа, запульсировала на щеке, в уголке рта, кровью засочилась из ранки на разбитой губе и имела металлический привкус. Аньес прикрыла глаза, желая, чтобы все это прекратилось — она не могла видеть его таким. Не могла.
Но ни упасть, ни провалиться в темноту без дна и просвета ей не дали. Анри ухватил ее за плечи и притянул к себе, подавшись вперед, и теперь она была крепко прижата к его телу и снова дышала им, часто, как животное, которое лежит на земле и чьи бока раздуваются раз за разом каждую секунду. Хрипя и бесслезно всхлипывая. И чувствовала, как его ладони торопливо шарят по ее спине, ощупывают руки, плечи, находят шею, пробегают пальцами по горлу и, наконец, оказываются у лица. Едва-едва касаются места удара и замирают у раны на губах.
— Вы не такие же, — ухмыльнулась она и распахнула веки, чтобы встретиться с ним взглядом. А потом вдруг поняла — он серый весь, как тяжелобольной, как умирающий, как тот, кому остался последний шаг на земле. И вот тогда она испугалась по-настоящему, как не боялась ничего и никогда, потому что видела уже такие лица у тех, кто уходили из жизни. Аньес негромко охнула и снова всем телом — к нему, и теперь уже сама что-то шептала, не помня себя, расстегивала пуговицы его одежды, расслабляла душивший галстук, опять шептала и не понимала, что сейчас делать, когда он задыхается.
— У тебя… кровь, — пробулькал Лионец, хватая ртом воздух.
А она и слова проронить не могла, покрывая поцелуями его лицо, чувствуя губами его бешеный пульс на шее и сходя с ума от ужаса и нежности.
Потом его дыхание стало выравниваться. В глазах снова появилась ясность, исчезнувшая в ту минуту, когда она пробудила в нем бешенство. И он снова смотрел на Аньес, откинувшуюся на свое сиденье и больше не смевшую к нему прикасаться. Потому что минута его слабости окончена, и она точно знала, что он никогда не хотел бы, чтобы ей пришлось видеть его таким.
