— Это подполковник Юбер? — спросила мать.
И Аньес разогнулась, взглянула на нее и молча кивнула в ответ. Что тут было сказать? К чему отрицать очевидное?
Женевьева попыталась улыбнуться. И теперь пожатие сделалось еще крепче. На платформе показался кондуктор, сообщая, что поезд отбывает, через минуту. И где-то внутри все связалось тугим узлом, от которого не просто больно — непереносимо.
— Я подумала над твоими словами, — снова заговорила мадам Прево. — Изменить себе страшнее. Для такого человека, как ты, — страшнее. Ты бы потом не смогла спокойно жить все равно.
— Ты простишь меня?
— Аньес, ты как маленькая! — смех Женевьевы пополам со слезами добивали ее, но теперь уже она сама отчаянно цеплялась за мать, понимая, что больше ничего не будет. — Когда любишь — какое прощение? Это вопрос принятия. Я принимаю тебя. И приму от тебя все.
— Если будет процесс, не приезжай, — выдохнула Аньес и захлебнулась рыданиями.
Потом она оказалась прижата к маминому плечу. И слышала запах ее духов, который был неизменен уже столько лет. Как помрачение — шофер снял маленькую мадемуазель Леконт с дерева, привез домой, и она бросилась в объятия всегда такой красивой, такой воздушной мамы. И плакала, плакала, плакала, пока не выплакала из себя весь свой испуг, не слушая утешений, но лишь ощущая, как та гладит ее по вздрагивающей спине.
А потом они оторвались друг от друга, потому что зазвучал гудок, и мадам Прево помчалась в вагон, поминутно оглядываясь, но не замедляя шага.
* * *
Как ни странно, но, спускаясь по трапу самолета в аэропорту Орли, первым подполковник Юбер увидел Антуана, этого сумасшедшего, который, однажды ворвавшись в его жизнь со своими идеями и амбициями, уж сколько лет не оставлял в покое. И иногда даже казалось, что государственный муж, старше, именитее, влиятельнее его, чем черт ни шутит, гордится своей дружбой с ним, сыном булочника, военным не по желанию, не по свободному выбору, не по таланту, но по судьбе.
Юбер глубоко вдохнул теплый, пьянящий, болью наполняющий легкие апрельский воздух, а затем точно так же шумно выдохнул. И ступил на землю.
Встречали его двое. Один из них — Антуан де Тассиньи, с трудом, читавшимся на его напряженном лице, удерживавший себя на месте. Второй — секретарь генерала Каспи. Но едва подполковник, чуть прихрамывая после долгого перелета, приблизился к ним, Антуан не вытерпел, рванул вперед, глухо проговорил: «С возвращением, Анри!» — и, вместо рукопожатия, обнял, похлопав по спине, как близкого человека, которым Юбер давно уже стал для него. От этого искреннего и недвусмысленного, такого человечного жеста, подполковник мог бы и растеряться, да был довольно крепок. И напряжен, едва-едва удерживая собственные нервы в тех пределах, когда это еще не опасно.
Мимо них проносились бригады медиков, принимавшие раненых с борта самолета, сновали какие-то люди, с которыми он проделал путь воздухом. И это оказался самый долгий перелет в его жизни, гораздо дольше, чем когда он месяцами добирался морем до Индокитая и дальше до Вьетбака, не зная судьбы Аньес, но отчаянно ее разыскивая. Сейчас — часы в воздухе казались ему длиннее и страшнее. Потому на землю он ступил даже с некоторым облегчением: что бы ни было, теперь оно случится уже скоро.
Секретарь Каспи говорил что-то о докладе, который придется подполковнику представить в штабе. Что-то еще, но Анри не думал об этом. Позже, в машине, когда они оказались в салоне вдвоем с Антуаном, тот успел сказать ему: «После всего придется пообщаться с СВДКР[1]. Я введу вас в курс дела, ничего не торопитесь говорить, пока мы не побеседуем». А затем в машине оказались и секретарь, и шофер, укладывавшие вещи, де Тассиньи замолчал и сменил тему на события в Тонкине.
А события в Тонкине напоминали мясорубку. Имели тот же эффект. Почти две тысячи убитыми и ранеными, и еще несколько сотен сейчас считались пропавшими без вести. И это выходило совсем не той арифметикой, на какую они рассчитывали в проведенной операции. Впрочем, результат казался не столь ужасающим, как при RC 4, особенно в свете того, что вьетнамцев они все-таки сорвали с места и дорогу контролировали. Битва была выиграна, но Ван Тай снова ушел. И если бы что-то зависело от Юбера, он бы отправился в погоню — добивать, потому что чертов вьет был достаточно ослаблен. Однако в форте это посчитали слишком опасным — сражаться в горах. Им и без того хватало жертв, которых они надеялись избежать.
Еще тогда де Латр, звонивший в форт, где находился во время боя Анри, заявил: «Вы отдаете себе отчет, подполковник, что они знали, куда мы спустим десант?»
И да, Лионец отдавал себе в том отчет.
Его план был практически идеален — не подкопаешься. Не мог Ван Тай случайным образом сосредоточить на месте высадки десанта такие силы, когда те согласно законам логики и здравого смысла должны быть брошены на штурм форта. Согласно данным разведки, вьеты не планировали оборону. Они готовились к наступлению. И как так вышло, что их встречали, становилось очевидным. Ван Тай — поджидал. А значит, информация просочилась извне, скорее всего, от своих.
У Юбера снова начались перебои со сном — проваливаясь в дрему, он тут же находил себя с раскрытыми глазами и чаще всего сидящим — на постели, в кресле, где угодно. Отдыха не стало, внутри черепа кипело. И весь он, следуя своему пути, сейчас сам стал его продолжением, зная, что лишь в самом конце сможет отдохнуть. Точно так же, как лента дороги, он устремлялся все дальше и дальше, ведомый единственным пониманием, что произошло и почему произошедшее чудовищно.
Его пребывание в Министерстве обернулось более-менее гладко. Впрочем, подполковник Юбер сам себя не помнил, как не помнил и того, что говорил. Эта часть его сознания и ответственности словно бы действовала отдельно от основного, на что работал весь организм. Генерал Каспи благосклонно принял выслушанное. Более всего он, конечно, был заинтересован в непосредственном факте победы. Это совещание отличалось от прочих разве только тем, что, кроме высшего командования, в Отеле де Бриенн присутствовал президент республики и его ближайшее окружение. В настоящее время все их внимание было обращено к маленькой точке на карте и к человеку, сухо и спокойно разъяснявшему случившееся.
Сам же Анри, все еще оставался доро́гой, уходившей вперед и вперед, далеко от этого места.
— В полдень у вас выступление на ФРТ[2], будут транслировать и на телевидении, и по радио, — сообщил генерал Каспи как-то совершенно буднично, будто бы подполковник каждый день выступал. Впрочем, Юбер только кивнул в ответ. Сердце его продолжало стучать размеренно, как если бы осколок под ребрами не врезался в плоть от каждого вздоха. Но так было давно. Непреложный закон существования. Осколок в груди доставлял ему куда меньше хлопот, чем отдельные люди, будь то генерал или сам президент. Или де Тассиньи, вломившийся к нему несколько недель назад посреди ночи, когда он собирался разложить прямо на полу женщину, которую любил больше земли и неба вместе взятых. И думать о том невыносимо. Жгло за грудиной тогда, когда нужно держать лицо. Внешняя непоколебимость непросто ему давалась. Выступление на радио и телевидении — залог ли доверия? Если ему голову с плеч, то кто останется?
Если ему голову с плеч — кто отыщет эту чертову дуру. Для себя. Чтобы понять.
Потом они шли коридором здания снова с Антуаном, на выходе собрались журналисты, но никто не задерживался для съемок и никто не давал комментариев. Выступление для общественности приберегали к радио- и телеэфиру. А они… они все время куда-то спешили с той минуты, как он спустился по трапу в Орли.
— С вашим дурацким званием пора что-то делать, — зачем-то обронил Каспи, когда они прощались. — Даже неловко будет представлять вас в студии.
«Запихните это чертово звание себе в задницу».
