– Князь Пожарский чью руку держал? – спросила Евтиния.
– Князь Дмитрий своего помышления явно не показывал, а шептались, что он исподволь метил на престол и до двадцати тысяч рублей истратил на подкуп. Сомнительно, конечно! Откуда у князя такие деньги? Но слушок был. А может, лгут, завистников у него хватает.
Салтыкова всплеснула руками:
– Ах, начальник бранного ополчения! Князек ветром подбитый! Забыл свое худородство! Пожарские люди не разрядные, выше городовых приказчиков и воевод не сиживали. Ну, мы ему попомним, как мимо великой породы людей о самодержавстве помышлять.
– Многие помышляли, и худородные, и знатной породы. Ты про князя Трубецкого слышала ли?
– Ну-ну?! – зашлась от любопытства Евтиния.
– Гедеминович! Потомок великих князей Литовских, а приятельствовал с последним отребьем из казаков. Хотел их саблями царство приискать. Два месяца поил и кормил казаков и за то от них зело похваляем был и себя уже государем мнил. А как выбрали Михаила Федоровича, аж с лица почернел и на следующий день сказался хворым.
– У князька ели-пили, да князька же по морде били! – хихикала Евтиния. – Надоумлю сестру, чтобы Трубецкому во время венчания племянника на царство оказали великую честь: назначили быть у царского посоха. Хватался за посох, пусть за него напоследок подержится!
– Востро придумано, бояре потешатся, – усмехнулся в усы окольничий. – Однако государыня Марфа Ивановна долго не дает благословения.
– Владыка стар и простоват, – пожаловалась Евтиния. – Ему пора грозить отлучением от святой церкви. Тогда и сестре не зазорно будет уступить, дабы Господь не взыскал на ней конечное разорение государства. Ну, там отец Авраамий подскажет. Обычай известный.
Бабушка Федора вернулась с молодыми монахами и послушниками. Трапезная наполнилась монастырскими слугами, вносили почерневшие серебряные чаши и кубки, извлеченные из тайников, вносили пироги, которые велел настряпать игумен Ипатьевского монастыря, загодя извещенный о приезде Романовых. Заморских вин, как и опасалась Феодора, в Костроме не сыскали. Пришлось довольствоваться хмельным медом в медных братинах и жбанах. Бабушка Феодора только сокрушенно качала головой:
– Ну и царский пир!
Еще не все было внесено и поставлено на стол, как на монастырской звоннице вновь ударили в колокола и почти сразу же во дворе закричали:
– Государь принял посох!
Все выбежали на крыльцо. В темноте не было видно толпы, только слышались громкие крики и мелькали тени. Двери собора распахнулись, и во тьме заблистали колеблющиеся огоньки высоких ослопных свечей, которые несли монахи. Все хотели поклониться новому государю, падали ниц, мешая движению. Наконец шествие вступило на крыльцо. Привстав на цыпочки, Марья из-за спин и голов разглядела Мишу, которого с великим бережением вели под локти боярин Шереметев и князь Бехтеяров-Ростовский.
На безбородом мальчишеском лице Михаила Федоровича читалось только одно желание: отбросить алмазный посох и убежать далеко-далеко от громогласной толпы. Но нельзя было вырваться из объятий бояр, некуда было бежать от архиепископа, шествовавшего впереди, невозможно было ослушаться матери, выступавшей сзади. В сенях шествие остановилось. Авраамий Палицын возблагодарил государя за то, что он воли божьей с себя не снял, и прибавил с великим воодушевлением:
– Бысть смута великая! Ныне же смута венчанием царским пресечена. Только ехать бы тебе государь немедля на свой царский престол в Москву.
– Не спеши, отец Авраамий, – остановила его старица Марфа. – К царскому приезду есть ли во дворце запасы? Надобно отписать, чтобы для государя приготовили Золотую палату царицы Ирины Годуновой.
Боярин Федор Шереметьев ответил:
– Как прикажет великий государь. Только Золотая палата без кровли. Лавок, дверей и окошек нет, надобно делать все новое, а лесу нет и достать негде.
– Как без кровли? – изумилась Марфа. – Когда мы в Кремле в осаде сидели, кровля была цела. Значит, после ляхов растащили. Разбаловались без узды! Ничего, бояре, кончилась ваша вольница! Донесли мне, будто ты, Федор Иванович, писал князю Голицыну: «Миша-де Романов молод, разумом не дошел и нам во всем будет поваден». Сын мой молод летами, но дядя его Иван Никитич годами стар и умудрен, да и меня, бедную рабу, Господь разумом не обделил, а как вернется из полона Филарет Никитич, он вас приведет в смирение.
– Мы великому государю готовы прямо служить, – отвечал Шереметев, отводя хитрые глаза. – Токмо Золотую палату скоро приготовить нельзя. Мастеров нет и казна царская пуста. Можно приготовить старые хоромы Иоанна Васильевича, что слывут светлым чердаком царицы Настасьи Романовны, а тебе, матушка, келью в Воскресенском монастыре.
– Ну, ин так тому быть, – согласилась старица и, обращаясь к сыну, сказала: – Поедем в Кремль!
Услышав ее слова, Михаил Федорович зарыдал и закрыл лицо рукавом. К нему бросились мать, тетка, бояре, испуганно спрашивали, кто осмелился прогневить царя. Михаил Федорович, захлебываясь слезами, выдавил:
– Не хочу в Кремль. Там голодно. Там падаль придется есть.
Все наперебой стали объяснять, что ляхов из Кремля давно изгнали, осаду сняли. В Успенской церкви собрался Земский собор и ждет государя, а за хлебными и всякими иными припасами для царского обихода уже послано, и сборщикам писано, чтобы они скорее ехали из городов с кормами в Москву. Михаил Федорович не слушал объяснений и отталкивал руки Евтинии, пытавшуюся утереть его заплаканное лицо. Его взор, скользивший по чужим людям, наткнулся на Марью. Он обрадовался ей, словно заплутавший путник, которому посчастливилось выбраться из трясины на твердую дорогу.
– Ежели в Кремль возвращаться, надобно Машеньку взять. С ней не пропадешь, когда голод начнется. Дозволишь ли, матушка? – слезно обратился он к матери.
– Государь Михаил Федорович, – ответствовала Марфа. – Ты отныне есмь самодержавный царь. Кто твоему слову дерзнет перечить? Как самодержец всея Руси повелит, так и будет. А теперь, государь, пожалуй на пир.
Михаила Федоровича под руки повели в трапезную. Старица Марфа задержалась в дверях, поманила Федору Желябужскую и вполголоса приказала:
– Завтра же отошли внучку, дабы она государю на глаза не попадалась.
Москва отстраивалась на пепелище. С утра, едва забрезжит тусклый зимний рассвет, на горелых пустырях начинали перестукиваться топоры. Плотники ловко обтесывали громадные, в два обхвата, бревна нижних венцов, и острыми топорами ладили охлупни – смолистые еловые корневища, предназначавшиеся для коньков крыш. Доски тоже были не пиленные, а топорные. Бревна кололи клиньями по всей длине и обтесывали. Из бревна по нужде выходило одна или две доски, зато толстых и прочных. Топор использовался и для мелкой работы. Иноземцы с удивлением писали, что немудреный топор русский вырубает такие причудливые фигуры и прорези, что впору подумать на долото и иной столярный инструмент.
