Она поднялась и повесила подшитое платье в шкаф. Она стала Селиной, чтобы выжить. Итак, ей придется принять решение. Выживание — или чувство собственного достоинства.
Селия пришла переодеться к ужину злая как ведьма, и Верити узнала, что лорд Блейкхерст исчез сразу после завтрака и уехал на целый день кататься верхом. Один. Снова.
Высвободившись из дневного платья, Селия села за свой туалетный столик в рубашке и нижней юбке и заявила:
— Мне сказали, что он был на завтраке, а потом просто исчез. Ах, мама в ярости. — Она повернулась к Верити, ухмыльнулась и продолжила: — По-моему, это как-то связано с тобой. Ты там была, когда она поднималась наверх. Она сказала, что ты пыталась затеять интрижку с лордом Блейкхерстом.
Пальцы Верити вдруг онемели, и она уронила тапочки, которые только что подобрала. Кто-то видел их.
— Представить только, — продолжала Селия, — ты! Пытаешься приставать к такому ценителю женщин, как Блейкхерст! Говорят, что все его любовницы потрясающе красивы и что он демонстрирует их всему Лондону. Но тебя-то это не касается. Тебе явно передалась по наследству ваша семейная трусость, а вот теперь ты еще и попыталась стать шлюхой.
Под покровом зыбкого страха что-то внутри Верити шевельнулось. То, что оставалось скованным в течение многих лет.
Селия надула губы, разглядывая свое отражение, и крутила в пальцах локоны, так и этак примеряя их к лицу.
— Пожалуй, мне нужна будет сегодня новая прическа. Старая мне надоела. Давай позаботься об этом.
Самоконтроль Верити разбился на тысячи блестящих, смертельно острых осколков, и ее характер вырвался на волю.
— Разумеется, кузина, — сказала она, подбирая с туалетного столика швейные ножницы. — Как насчет этого? — Она схватила прядь волос и отхватила ее ножницами. — И этого! — Вторая прядь присоединилась к первой на полу.
Визги и вопли Селии, которая вцепилась в обстриженные лохмы над левым виском и ухом, возымели неизбежные последствия.
Когда ворвалась леди Фарингдон, Верити повернулась к ней достаточно спокойно. Ее светлость взглянула на обрезки волос Селии и набросилась на племянницу.
— Убирайся! — закричала она. — Возвращайся к себе в комнату! Я разберусь с тобой утром, после того, как попрощаюсь с лордом Блейкхерстом.
Верити ахнула от ужаса, и тетя это заметила.
— Да, это так. Он уезжает. Ты думала, что привлекла его внимание? Не сомневаюсь, что твоя попытка втереться к нему, в доверие была ему отвратительна. А теперь вон!
Отказываясь пугаться, Верити весело сказала:
— Спокойной ночи, тетя и кузина. Думаю, какая-нибудь из служанок может расчесать вам волосы перед сном — теперь, когда я облегчила ей задачу. Приятного вечера.
Верити едва помнила, как добралась до своей комнаты. И вот наконец она лежит на узкой кровати, глядя в темноту, пытаясь сдержать отчаяние. Не было времени обдумывать план побега или пытаться искать место. Она должна уйти. Немедленно. Все ее корабли и мосты пылали ярким пламенем.
Хватит. Теперь она должна была думать, что делать. Дрожа, Верити посмотрела в лицо правде. Если останется, она погибла. После этого ее тетка будет смотреть в другую сторону, когда Годфри опять попытается ее совратить. А если она пойдет искать убежище в работном доме, рано или поздно ее возьмет какой-нибудь другой мужчина. Это только вопрос времени.
Шлюха.
Что бы Верити ни сделала, она в ловушке. Если только… если бы она приняла предложение лорда Блейкхерста! Но она не могла! Она не смела… а может?.. Она тщательно обдумала этот вариант.
Ей следует оставаться Селиной Деринг. Со странным предчувствием девушка осознала, что Верити перестанет существовать как таковая. Останется только Селина. Макс никогда не должен узнать правду. Ни единой капли правды.
Сразу после ужина Макс извинился, пробормотал что-то о раннем отъезде и пошел в свою комнату. Даже перспектива выяснить, что вызвало взрыв женской истерики незадолго до ужина, не вызвала у него искушения остаться дольше, чем это было необходимо по требованиям вежливости.
То, что в центре событий была Селия, стало ясно хотя бы потому, что она не появилась за ужином. Пояснение леди Фарингдон, что ее дочь чувствительна и легкоранима, Макс перевел по-своему: капризное дитя не получило какой-нибудь мелочи, которой добивалось.
Войдя в комнату, он позвонил в колокольчик и, когда появился Хардинг, сказал ему:
— Мы уезжаем рано утром. Ты упаковал вещи?
Хардинг кивнул:
— Да, сэр. Все готово. Я еще нужен сегодня вечером?
Макс покачал головой, но затем передумал:
— По зрелом размышлении… принеси-ка мне бутылку бренди, а затем отправляйся спать.
Хардинг заколебался:
— Бренди, сэр? У вас завтра утром голова будет гудеть, как котел.
Граф Блейкхерст поднял брови:
— В этом случае разрешаю тебе злорадно заявить: «Я же вам говорил!» А сейчас пойди и принеси.
— Да, сэр. Приятного похмелья, сэр.
Рот Макса дернулся.
— Бог знает, почему я тебя терплю!
Хардинг ухмыльнулся:
— Возможно, что и знает, сэр. Он ведь Всеведущий, разве нет?
Макс рассмеялся и сел на кровать, чтобы снять обувь.
— Сэр?
− Да?
— Оно, конечно, не мое дело, но вы слышали что-нибудь о дочке полковника?
Смех оборвался.
— Мне очень жаль, Хардинг, но я должен тебе сказать, — тихо произнес он. — Она умерла. Фарингдон намекнул, что она сама свела счеты с жизнью. Я опоздал. Снова.
Хардинг побледнел:
— О господи! Мне так жаль, сэр.
— Мне тоже. Спокойной ночи.
Когда бренди доставили, Макс откупорил бутылку и взглянул в лицо своему поражению. Пять лет. Какого черта он ждал так долго, чтобы удостовериться, что с Верити Скотт все в порядке?
И только тогда, когда этой весной леди Фарингдон представила обществу прекрасную Селию, он стал задумываться.
Но более близкое знакомство с леди Фарингдон заставило насторожиться все его инстинкты. Этой женщине он не поручил бы собаку, занозившую лапу, не говоря уже о несчастной сироте, убитой горем дочери самоубийцы.
Он сложил горкой подушки, оперся на них спиной и сцепил руки за головой, уставившись на сборчатый полог над своей кроватью. Слишком поздно. Точно так же слишком поздно он пришел к человеку, который спас его жизнь ценой своей собственной жизни.
Это Уильям Скотт отразил саблю, которая должна была убить или искалечить его. Это Уильям Скотт получил незаживающую рану, в которой развилась гангрена. Рука Уильяма Скотта была ампутирована в вонючем полевом госпитале после Ватерлоо. И именно Уильям Скотт в конечном итоге погрузился в отчаяние и убил себя.
