– Хорошо, Даша! – тут же согласилась Софи. – Сведешь ли меня с этой Лизаветой?
– Сведу! – решительно сказала Дашка. – Вот провалиться мне на этом месте, сведу!
– Уж ты, Даша, пожалуйста, не проваливайся пока никуда, – улыбнулась Софи. – Надобность у меня в тебе…
Дашка озадаченно помолчала, а потом радостно захихикала, обнажив мелкие зубки и показывая, что поняла и приняла шутку.
От присутствия до большого доходного дома в самом сердце Васильевского острова лучше всего было ехать на извозчике. Маршруты общественного транспорта лежали в стороне, а пешком… Именно пешком Густав Карлович, конечно же, и направился. Мороз, рваный ветер и ледяная крупа с неба его не остановили, а даже порадовали: тренировка! Дойдя до искомого дома, он с удовлетворением отметил, что дыхание нисколько не сбито и ноги не болят. Пожалуй, можно и возобновить пешие променады по Каменноостровскому, даром что доктор говорит… Впрочем, докторов Густав Карлович привык уважать и слушаться; разумеется, лишь тех, кто доказал свою компетентность – а с другими он никогда и не имел дела.
Дворник, издали увидев прямую сухопарую фигуру с тросточкой, поспешил выйти из-под арки и стащить с головы шапку. Он был свой человек, на жалованье, и бдительно следил за всем, что происходило не только в доме, но и в окрестностях.
– Пришла-с, – почти беззвучным шепотом доложил он, кланяясь. Кусмауль, не сбавляя хода, кивнул. Пришла – это уже хорошо, хотя вообще-то хорошего мало. Честно сказать, он терпеть не мог иметь дела с женщинами. Кроме очень немногих, составляющих избранный круг друзей. Те, будучи исключением, лишь подтверждали общее незыблемое правило: женщины созданы Господом исключительно для произведения потомства. Способствовать таковому никогда не входило в планы Густава Карловича. Эллинская, как он ее называл, любовь – вот что и приятно, и чисто, и для души, и здоровью на пользу (в последнем он был абсолютно убежден). Посему было бы идеально прожить жизнь, вообще не встречаясь с дамами, кроме помянутых редких исключений…
Увы! Дама, с которой он встретился в маленькой квартирке на четвертом этаже доходного дома, исключением отнюдь не была. Строго говоря, не была она и дамой. На пухлой физиономии этой особы, обрамленной ворохом мелких завитков, ее порочное ремесло было написано большими буквами. Лиф полосатого – розового с желтым – шерстяного платья скроен так узко, что того гляди, лопнет. Особа, кажется, прекрасно сознавала всю неуместность своего существования в глазах небес и господина Кусмауля – потому что сидела на неудобном диванчике, напряженно выпрямившись, и, когда следователь вошел, вздрогнула и, подавив попытку тут же вскочить, уставилась на него с испугом и почтением.
– Превосходно, – заговорил Кусмауль, поздоровавшись, сняв шинель и аккуратно причесавшись перед зеркалом, – рад сообщить вам, дражайшая Дарья Поликарповна, что ваш банковский счет нынче безусловно увеличится. Насколько – пока не знаю, но надеюсь, что наша с вами беседа этот вопрос прояснит… Итак?
Он сел в жесткое кресло напротив дивана. Шляпница Даша быстро моргнула. Она не знала, разумеется, как чувствует себя кролик перед удавом – но если б узнала, удивилась бы, до чего все совпадает. Удав ей попался старый, жилистый и чрезвычайно могучий. Хоть и был из тех особенных мужчин – а что из них, точно, уж кого-кого, а шляпницу не обманешь! – которых в Дашиной среде принято было презирать. И это ему не только не мешало, ни и чудесным образом усиливало чародейское могущество!
Даша поежилась, привычно спасаясь от страха гордой мыслью о банковском счете. Поглядела бы Лизавета. А то все: дура, дура. Сдохнет, поди, от зависти… Тут она снова вздрогнула, вспомнив, что удав ждет от нее отчета, и торопливо принялась излагать.
Густав Карлович слушал, почти не задавая вопросов. Стенографировал сам: всегда предпочитал на подобных встречах обходиться без лишних людей. Понемногу разворачивалась перед ним картина жизни в Доме Туманова – широкая и весьма интересная. Дарья Поликарповна, при всей недалекости женского ума, многое замечала и даже умела делать кое-какие выводы.
– …Неладно везде. Он ведь, сами знаете, что задумал: все мануфактуры чтоб его и Мардаринский торговый знак откупить. Господин Измайлов нынче у меня были, жаловались. Если б, говорят, все получилось, в большие бы промышленники вышел! В такие, каких по Петербургу и десятка не наберется. Тогда б уж никто не спросил, из каких ты, Михаил Михайлович, и откуда капиталы твои. Да вот, кто-то взял и перерезал! А теперь… теперь боюсь, бросит он его, Измайлов-то. Они все ведь как…
Даша запнулась, удерживая всхлип. Хозяина ей было ужасно жалко.
Густав Карлович бросил на нее острый заинтересованный взгляд.
– Что, так все плохо?
Даша, опомнившись, замотала головой:
– Нет, нет! Чтоб Туманова свалить, это ж силы нужны нечеловеческие… – мысль о том, что она, может быть, именно на такие силы работает, ей в голову упорно не приходила. – Это просто полоса у него такая… худая. Вот и с Софьей Павловной…
– Тоже неладно?
Даша горестно вздохнула.
– Бросит она его. Не нынче, так завтра.
– Как Измайлов?
– Да что вы! – редкостный случай: кролик перед удавом позволил себе слегка возмутиться. – Нешто она такая? Она… Мне вот Иосиф рассказывал, до того еще, – на пухлых губах мелькнула тень улыбки, снисходительной и любовной, – про волчью стаю. Там непременно есть вожак: либо волк матерый, либо волчиха. А чтобы сразу двое, того нельзя. Хорошо, говорит, коли живы останутся…
– Это как раз очень понятно, – пробормотал Кусмауль, стремительно покрывая страницу блокнота стенографическими крючками и завитушками.
Вот уже почти четыре месяца разворачивался перед ним этот бестолковый спектакль, вполне в духе истерической русской драматургии. Вернее – четыре месяца с тех пор, как на его сцену выступила и тут же заняла место главной героини Софья Домогатская. Действующие лица, включая Туманова, эту самую Софью, Иосифа Нелетягу и еще одного, до сих пор прячущегося в тени, но почти уже Кусмаулем вычисленного – все они принадлежали к противоположной и глубоко чуждой Густаву Карловичу человеческой породе. Они раздражали его и приводили в недоумение. Но странное дело: он их не осуждал. Напротив, чувствовал симпатию и даже некое родство. Даже с Тумановым. Особенно – с Тумановым!..
Следуя правилу: никогда не оставлять вопросов без ответа, он попытался разобраться, в чем тут дело – и, кажется, понял. Все эти люди жили. Отчаянно, взахлеб, неистово заполняя каждую секунду своего существования действиями и чувствами, часто парадоксальными, иногда – самоубийственными. Жили так, будто больше смерти боялись остановиться хоть на миг, посмотреть на себя сверху и увидеть то, что он, Кусмауль, давно уже разглядел, но с чем никак не хотел смириться. Пустоту…
