– Но что ж делать с ними?
– Ничего. Смотреть. Красиво. Они недолго живут.
Бабочки между тем расселись по мебели и жестким листьям латаний, отдыхали.
– Можно ль их покормить чем-нибудь? – деловито спросила Софи.
– Я думаю, да. Те, которые вывелись первыми, пили малиновый сироп из блюдца.
– Понятно. Сделаем… Но что ж – ты только из-за бабочек приехала?
– Нет! – Ирен плотно зажмурилась и вдохнула изрядную порцию воздуху. – Софи! Могу ль я у тебя остаться? Жить, я имею в виду! – выпалила она и тут же, без перерыва, принялась убеждать. – Я тебе в тягость не буду, могу прибирать, готовить, и расходы на меня невелики, а могу и уроками подрабатывать, а городе это проще, а если Михаилу Михайловичу я не понравлюсь, так я ему и на глаза попадаться не стану, вон у вас комнат сколько, выделишь мне какой чуланчик, и хорошо…
– Ирен! – строгим «учительским» голосом сказала Софи. – Опомнись! Что ты несешь?! Я тут помираю от безделья в восьмикомнатной квартире, а моя девочка-сестра будет жить в чуланчике, и бегать по урокам… Ты что, Золушкой себя вообразила?
– Сонечка! Золотце! Значит – можно?! – Ирен вскочила с кресла и умоляюще сложила ладони перед грудью. – Счастье-то какое! Я, верь, больше не могу там, в Гостицах! Теперь особенно!
– Ирен! – Софи до крови закусила губу и, ощутив солоноватый привкус во рту, снова волей переборола готовую прорваться истерику. – Сядь вот сюда и выслушай меня. Ты, конечно, еще почти ребенок, но уже довольно большая девочка, и кое-что должна понимать. Рассуди сама. Понимаешь ли ты, кем и как я здесь живу?
– Понимаю, – кивнула Ирен. – Ты живешь здесь с Михаилом Михайловичем. Вы не венчаны, но живете как муж с женой. Михаил Михайлович не знатен, но очень богат, поэтому тебя содержит и снимает эту квартиру.
– Все правильно, – удивилась Софи. – И что ты про это думаешь?
– Я думаю, что вы взрослые люди и сами можете решать, как вам удобно жить. Я еще не взрослая и потому прошу тебя. А больше мне просить некого. Но, когда я выучусь и стану сама работать, я тебе все верну. Или уж Михаилу Михайловичу, если так будет правильно и ты скажешь.
– Ох, Ирочка, милая, – не то вздохнула, не то всхлипнула Софи. – Если бы все так просто и так хорошо рассуждали, как ты… Но на самом деле все не совсем так. Точнее, совсем не так…
– Объясни, я не понимаю, – серьезно попросила Ирен. Видно было, что она до тонкостей продумала свой план и по-прежнему не видит в нем никаких изъянов.
– На следующий год тебе выезжать… Молчи! Я знаю, что ты хочешь мне сейчас сказать. Что тебя все эти глупости не интересуют, что все это пустое и прочее в том же духе… Ты не права. Не права хотя бы потому, что отказываешься от того, чего не знаешь. Поверь, точно такими же глупостями может оказаться все, что угодно. В том числе и учеба на Бестужевских курсах, на которые ты так рвешься… Я живу теперь на той же улице, на которой мы жили в детстве. Люди, которые видели, как мы растем, бывали у нас в доме, отворачиваются, увидев меня на улице. Ты хочешь, чтобы так было и с тобой? Тебе все равно? А вот я, слышишь, я! – не хочу этого для тебя! Молчи! Все знаю заранее: это не те люди! Так? А где ты возьмешь тех? И что у тебя с ними будет общего? Насколько я могу тебя понять, никакие революционные идеи, связанные с убийствами неугодных и крушением чего бы то ни было, тебя не увлекают. Так? Следовательно, и с революционерами тебе не по пути. Ты собираешься прожить жизнь в одиночестве? Стать крестьянкой? Монашенкой? Фабричной рабочей? Отвечай!
– А ты? Как же ты, Соня? – тихо спросила Ирен.
– Я сама совершаю свои ошибки, и сама расплачиваюсь за них, – твердо сказала Софи, принимая изящную, но слегка вычурную позу и стараясь пальцем незаметно придержать дрожащий подбородок. – Но я совершенно не хочу, и не допущу, чтобы платила за них ты.
– А если я сама этого хочу? – Ирен блеснула глазами и выпятила губу. На короткий миг сестры, в целом очень разные, стали похожи.
– Как ты сама только что справедливо заметила, ты еще не взрослая, и не можешь принимать окончательных решений. Твое желание мне понятно, я тебе даже сочувствую, но…
– Но остаться мне у тебя нельзя… – убито закончила Ирен.
– Сейчас нельзя, – качнула головой Софи. – И… что там в Гостицах?
– Ад кромешный, – привычно сформулировала Ирен.
– Расскажи.
– Ты хочешь слышать?
– Да, хочу. Не жалей меня. Больше, чем я сама, обо мне никто не скажет.
– Маман, когда про тебя узнала, тут же слегла и вызвала Гришу письмом, якобы она умирает. Потом прямо у своей постели собрала семейный совет и заявила всем, что ты опять опозорила семью, теперь уже окончательно, и стала падшей женщиной. Теперь нам совершенно невозможно смотреть в глаза соседям, и перед лицом этого надо нам всем сплотиться. Леша стал плакать, а Модест Алексеевич потихонечку сбежал к Марии Симеоновне и все ей рассказал. Она (он на обратном пути Тимофею рассказывал, а уж Тимофей – мне) от радости прослезилась, что теперь Петя на тебе уж точно не женится, и они с Модестом выпили на двоих бутылочку-другую за здоровье Туманова и за ваше с ним счастье. Когда Модест Алексеевич пьяненький лежал, как раз Гриша примчался. Маман сразу встала и сказала ему, что у нее нет больше дочери, а у него – сестры. Гриша сначала кричал, что немедленно поедет и убьет Туманова, но Аннет ему растолковала, что все к тому шло, и вряд ли он тебя против воли у себя держит. Гриша согласился и долго рыдал в своей комнате. Я сама слышала. Потом он сказал, что должен поговорить с тобой и выслушать все, как ты ему объяснишь. Тут маман заверещала так, что Николенька проснулся и стал вопить, а она сказала, что если Гриша ее не послушает, то она тут же отравится, потому что жить ей более не для чего. Ты разбила ей сердце, Аннет пристроена, я – не от мира сего, мальчики больше к Модесту тянутся, и весь ей свет в окошке – Гриша и его карьера. А ежели он хочет свою жизнь об твою марать, так пусть сначала за ее гробом пройдет и через ее могилу переступит.
Так теперь и живем. Гриша за угрозы маман испугался, к тебе не ездит, но и в Гостицы – ни ногой. Сережа бегает и кричит, что ты – падшая, а Леша то плачет, а то недавно с кухонным ножом на него за тебя кинулся. Еле Сильвестр оттащил. Модест весь в трудах, в земстве, в Неплюевке, дома почти не показывается, а Аннет еще больше стала на моль похожа, и прислугу колотит вот так, – Ирен сжала губы и с каменным лицом несколько раз ударила по столу свернутой салфеткой. – Николенька какой-то пуганный весь, небось, няньки на нем за Аннет отыгрываются. Придет ко мне в комнату и сидит в углу, молчит, травки мои засушенные перебирает, картинки в книжках по медицине смотрит. И ведь не попортит ничего, не уронит… Жалко его, да что поделать – я с детьми не умею…
